Шведский всадник - [4]

— Да, и овчары тоже обманывают хозяина, — продолжал размышлять вслух вор. — Повсюду на полях валяется всякая дрянь: зола, мергель, садовый мусор; вот только овечьего навоза что-то нигде не видать. А овечий навоз хорош для любой пашни. Я думаю, овчары продают его, а денежки кладут в свой карман!

Он замолк, но про себя продолжал удивляться: что же это за хозяин, у которого служат такие нерадивые, ленивые и лживые работники?

— Наверное, дряхлый старик, — заключил он вслух. — На поля уже ходить не может из-за подагры, вот и не знает, что у него делается в хозяйстве. Сидит себе целыми днями с трубкой у теплой печки да мажет ноги луковым соком. Что ни скажут батраки — всему верит, вот его и

надувают все кому не лень.

Из всего этого Торнефельд расслышал только про теплую печку. Ему почудилось, будто они вот-вот придут в жарко натопленную комнату, и он принялся бредить наяву.

— Сегодня Мартинов день, — пробормотал он. — Во всей Германии сегодня все пьют да объедаются. Печи дымятся, плиты накалены, кастрюли шкворчат, у каждого крестьянина в доме полно выпечки. Когда мы войдем в дом, хозяин выйдет навстречу и отрежет нам по куску жирной гусятины, а к нему — кружку магдебургского пива, а потом — стопку испанской горькой. Вот это будет банкет! Будьте здоровы, братья! Благослови вас Бог!

Он вдруг остановился и поднял руку с воображаемым стаканом, кланяясь направо и налево, но тут же поскользнулся и наверняка упал бы, если бы вор не подхватил его под руку.

— Смотри перед собой и не спи! — сердито сказал он. — Мартинов день давно прошел! Так что иди прямо и не спотыкайся, как старая баба!

Торнефельд очнулся. Его сладкое видение исчезло: крестьянин и горячая плита, гусь на блюде и магдебургское пиво растаяли в тумане, и он опять стоял посреди широкого поля, а ледяной ветер бил ему с налета в лицо. И тут его охватило отчаяние. Перед ним не было ни лучика надежды, ни единого просвета. Он обмяк и опустился на землю.

— Да ты с ума сошел! — закричал вор. — Да знаешь ли ты, что тебя ждет, если сейчас нагрянут драгуны? Палки, виселица, ошейник и деревянные козлы для порки!

— Ради Бога, оставь меня! Я не могу идти дальше! — простонал Торнефельд. — Не могу и не пойду!

— Вставай! — потребовал вор. — Иначе — шпицрутены или петля!

Его вдруг охватила ярость: зачем он связался с этим мальчишкой, который только и может, что стонать, ныть да протягивать ноги при первой же неприятности! Не хватало еще, чтобы из-за него их поймали драгуны! И, злясь на собственную промашку, он напустился на юношу.

— Зачем ты бежал из своего полка, коли тебе охота на виселицу? Для нас обоих было бы лучше, если бы тебя сразу же вздернули!

— Я хотел спасти жизнь! Потому и бежал, — всхлипывая, отвечал Торнефельд. — Меня уже приговорил военный суд.

— Кто же тебя, дурака, просил бить по лицу капитана? Должен был сдержаться и подождать удобного случая. Не был бы дурнем, служил бы сейчас в мушкетерах и жил по-человечески. А валяться в снегу да слюни пускать — последнее дело!

— Но он оскорбил Его Величество! — прошептал Торнефельд, уставившись на бродягу застывшим взглядом. — Он обозвал моего государя глупым юнцом и надменным Балтазаром, который прикрывает свое мальчишество словами из Священного Писания. Да я был бы последней шельмой, если бы позволил говорить такое о моем короле!

— А по мне — так лучше десять шельм, чем один дурак. И что тебе за дело до короля?

— Я выполнил свой долг, как подобает шведу, солдату и дворянину! — гордо ответил Торнефельд.

Бродяга уже совсем было решился бросить мальчишку посреди поля и бежать куда глаза глядят, но последние слова Торнефельда заставили его вспомнить о своей бродяжьей чести. К тому же ему пришло в голову, что этот слюнявый гордец уж давно потерял свое дворянское достоинство и теперь принадлежит к неисчислимому братству обездоленных, таких же бродяг, как и он сам, и что бросить его на верную гибель означало бы измену этому великому братству. Так что вор попытался еще раз урезонить его.

— Вставай, брат, прошу тебя, вставай! — говорил он. — Драгуны скачут за нами по пятам. Наверняка они ищут тебя. Не хочешь же ты привести на виселицу нас обоих? Вспомни о профосе[2] — и, кстати, о том, что в имперском и саксонском войсках дезертиров девять раз гоняют сквозь строй у виселицы, прежде чем вздернуть!

Торнефельд поднялся и принялся растерянно оглядываться по сторонам. Как раз в этот момент ветер разорвал колыхавшуюся на востоке завесу тумана, и вор увидал, что они находятся на верном пути и почти уже достигли цели.

Неподалеку виднелась заброшенная мельница, за которой проглядывали болото с прошлогодним камышом, луг и одетый лесом высокий холм. Бродяга хорошо знал эти места. То были владения князя-епископа, которого в народе называли епископом дьявола. За холмом были расположены его мастерские с железными молотами и литейной, каменоломни, печи для обжига извести и кирпича и железоплавильная печь. Там повсюду властвовали огонь и безжалостные слуги епископа. Когда-то бродяга бежал оттуда, но на всю жизнь запомнил этот ад и оглашавшие его стенания прикованных к тачкам живых мертвецов — осужденных на каторгу воров и убийц, а то и просто его братьев-бродяг, убежавших от веревки, да угодивших в эту жуткую преисподнюю. В свое время он чуть было не подох от непосильной работы — да и немудрено, ведь им приходилось вручную разламывать скалы в каменоломнях епископа, выгребать раскаленный шлак и известь из печей, день и ночь жариться у топок под узким бревенчатым навесом, который они называли «крышкой гроба». От постоянной близости огня кожа их настолько огрубела, что они больше не чувствовали ожогов и ударов кнутов из сыромятной кожи, которыми их подгоняли надсмотрщики епископского фогта