Схватка с Оборотнем - [42]

— Да, Соколов не мог, конечно, забыть тех, кого вербовал, — сказал Луганов. — Если раскопают фамилии, мы сразу же проверим этих людей. Тогда уж Оборотню не скрыться.

— Не так быстро, — усмехнулся Миронов, — Оборотень тоже знает, что делает.

— Разумеется, — согласился Луганов, — но если обнаружат хоть одного из этих типов, надо сразу ехать туда.

— Ты прав, я поговорю с полковником. Один из нас останется, другой должен вылететь на место.

— Местные товарищи могут возразить.

— Почему? Мы прилетаем с полной информацией, в качестве консультантов. Это им пригодится не меньше, чем нам пребывание там.

— А кто полетит? — спросил Луганов.

— Думаю, лететь надо мне. Ты отсюда будешь координировать всю деятельность.

В пятницу в кабинет Миронова заглянул полковник.

— Как дела, Андрей?

— Идут, Кирилл Петрович. Выясняем связи Дороховых.

— Правильно. — Полковник присел в кресло. — Ничего существенного не обнаружено?

— Существенного нет, Кирилл Петрович.

Полковник помолчал, посмотрел на Миронова. Тому было ясно, что у Скворецкого что-то есть к нему, но обычно решительный полковник на этот раз молчал. Вошел Луганов.

— Здравствуйте, товарищи, новостей нет?

— А у тебя? — спросил Миронов.

— Пока нет, — развел руками Луганов. — Работаю.

— Вот что, товарищи, — заговорил Скворецкий, — тут пришла мне в голову одна мысль… — Он с какой-то робостью посмотрел на офицеров. — Как вы проводите воскресенье?

— А что? — спросил Луганов.

— Я свободен, — сказал Миронов, перебивая Луганова.

— Да, собственно, и я тоже, — вдруг что-то поняв, ответил Луганов. — Есть работа на воскресенье, товарищ полковник?

— Нет, — сказал, не глядя на них, полковник, — просто предложение. Может быть, организуем турпоход?

— Отлично придумано, Кирилл Петрович.

— А куда? — спросил Луганов.

— Ну, хоть в Дубровинские леса. Побродим по борам, товарищей погибших помянем.

— Это идея, — поддержал Миронов. — Мы с вами, Кирилл Петрович, хоть и в другой стороне дрались, но с дубровцами встречались.

— Идет, — сказал Луганов, — во сколько сбор?

— А семья как, Василий Николаевич, — спросил Скворецкий, — не забастует?

— Они от меня за вечер устают, — улыбнулся Луганов. — Во сколько собираемся?

— Пораньше, — оживился Скворецкий. — В семь устраивает?

— В семь, — подтвердил Миронов. — Пройдемся форсированным шагом, встряхнем старые кости.

— Уж и старые… — проворчал полковник. — Короче говоря, встреча на речном вокзале в семь ноль-ноль.

Полковник вышел, майоры переглянулись.

— Видишь, какие мы все-таки недотепы, — сказал Миронов, — он после смерти жены один. А мы о нем даже и не вспомним. А я — то… Двадцать с лишним лет его знаю, считался его партизанским сыном — и ни разу не навестил!

— Да, — вздохнул Луганов, — но он у нас строгий старик. Увидишь его на работе, собранного, сосредоточенного, и не придет в голову, что он может страдать от одиночества.

— Держаться умеет, старая чекистская школа. А мы с тобой, Василий, публика нечуткая. В воскресенье надо его отвлечь. Развеять.

На том и порешили.

Миронов жил в гостинице. С высоты четвертого этажа видна была людная площадь внизу, непрерывное движение транспорта, бесконечные волны людей, заполняющие площадь. По вечерам он часто стоял у окна, глядя на залитый лимонным фонарным светом вечерний мир. И сегодня после напряженного субботнего дня он подошел к раскрытому окну. Медленно расстегивая запонки сорочки, он думал о полковнике Скворецком.

Скворецкий в его глазах, впрочем как и в глазах всех сотрудников Крайского управления, был настоящим чекистом, представителем старой, выпестованной еще Дзержинским и Менжинским, школы контрразведчиков. Он был беззаветно предан своему делу, умел использовать в работе свой и чужой опыт, умел ни на секунду не ослаблять внимания к делу охраны государственных интересов и всегда был готов учиться всему новому и передовому.

Миронов вспоминал, как тринадцатилетним мальчиком, покинув Бобруйск, где погибла его семья, он вышел после трехдневных скитаний по лесам на передовые посты партизанской бригады. Была осень. Промозглый холод заползал под его лохмотья, пока усатый партизан вел его по ночному лесу к партизанскому лагерю. Из землянки, к которой его подвели, вышел коренастый человек, одетый в телогрейку и военную фуражку, оглядел его и сказал:

— Проходи, поговорим.

Тогда они говорили в первый раз — беженец-мальчишка Андрей Миронов и начальник разведки партизанского отряда майор Скворецкий.

Много было сказано в тот вечер, и удивительно, что раскрыл свою душу не только тринадцатилетний мальчишка, но и взрослый человек, закаленный почти двадцатилетней работой по охране интересов Советского государства. С тех пор они были неразлучны. Андрейка стал ординарцем и вестовым Скворецкого. И расставались они только тогда, когда Андрей уходил в глубокую разведку. А с приближением лета сорок четвертого года Андрей все чаще уходил в разведки. Готовился мощный удар. И требовалось все больше и больше сведений о противнике. И никто не мог так легко добывать их, как Андрей. Правда, это была видимая легкость. Перед каждым заданием Скворецкий, осунувшийся, напряженный в ожидании предстоящей операции, репетировал с ним возможные ее варианты. Андрей должен был отвечать гестаповцу, полицаю, должен был вжиться в очередную легенду, и только тогда, когда Скворецкий был удовлетворен результатами, мальчика отпускали в разведку. И, бродя по селам и станциям, забитым немецкими солдатами и техникой, покрытой летним камуфляжем, он ни на секунду не забывал, что там, за десятки километров, в лесной землянке волнуется и ждет его майор Скворецкий. И это ощущение необходимости своего возвращения помогало Андрею быть находчивым и решительным при выполнении задания.