Схватка с ненавистью - [87]

— Не так, друже проводник, — засмеялась клятая дивчина. И сама смачно поцеловала Крука в губы. Огонь-девка!

Стронг предупредил: «Вы должны вытянуть из курьера все, что она знает. Только при стопроцентной уверенности, что она свой человек, Чайка сможет возвратиться обратно. Слишком велик риск…»

— О чем вы говорили со своими попутчиками? Расспрашивали они, кто вы?

— Я сама им сказала. Звеньевая я, из колхоза. Наша ланка высокий урожай буряка взяла. Хорошо я заработала и ездила к брату, он в городе на заводе работает…

— Поверили?

— А чего б им не верить? Дело обыкновенное, сейчас, когда перестали бояться стрельбы да облав, многие люди стали ездить в гости.

— Значит, ехали без приключений?

— Можно и так считать. Останавливались на станциях, входили и выходили люди — всех не упомнить. Вот только студент ехал со мною почти до самого конца.

— Так, так…

— Ага. Я и сама забеспокоилась, но он сошел за две остановки до моей. Попрощался, пожелал счастливого пути.

— Странный студент…

— Больше его я не видела.

— Сошли вы с поезда и…

— Пошла по адресу, который дала мне Гуцулка. У нее в боевке есть один хлопец, который, как я понимаю, в первый повоенный год контрабандой занимался. Это у них вроде бы семейная профессия, еще отец его ходил за кордон, торговал с поляками. Хлопец дал Гуцулке адрес своего брата и предупредил его, чтоб не сомневался, если к нему я явлюсь.

— Каким образом?

— Письмо послал условное. Брат нашего боевика все стежки через кордон знает.

— Связалась с уголовниками…

— А может, у вас другие, чистенькие, есть? — огрызнулась Леся. — У нас — нет, все наши линии связи чекисты порезали — не связать. Гуцулка сказала, что не по нашей вине провалилась «тропа».

— Об этом мы еще поговорим, — сказал Мудрый. — А пока продолжайте свой рассказ.

Голос у Мудрого скрипучий и вкрадчивый. Говорит он со странным акцентом, почти неуловимым, но Леся его ясно чувствует, и акцент раздражает. Украинские слова, такие родные Лесе, Мудрый произносит не по-украински жестко, и концовки фраз у него получаются отрывистые, чуть лающие.

«Слишком долго и часто говорил на немецком», — строит догадки Леся.

Впрочем, сейчас не до фонетики, сейчас идет допрос, как бы ни назывался — беседой ли, дружеской ли встречей. И надо продолжать рассказывать и следить, чтобы все детали точно совпали с тем, что уже говорилось раньше, четыре раза подряд. «Специалисты» будут изучать записи бесед и немедленно выловят любое несоответствие. Будет трудно объяснить, откуда взялось расхождение в подробностях, и это осложнит и без того непростое положение Леси. Мудрый прикидывается доверчивым простачком, добреньким дядюшкой. Ну и пусть себе прикидывается, раз ему так хочется…

— Я легко нашла хутор — примерно в трех километрах от станции. Хутор как хутор: две хаты, несколько клунь, всякие хозяйственные постройки. Хаты добрые, крытые шифером. Но сразу туда не пошла, а до вечера лежала в кустарнике на пригорке — оттуда был весь хуторок виден как на ладони. Несколько часов вела наблюдение, продрогла вся, но Рен меня учил, что в нашем деле из нетерпеливых покойников делают.

— Правильно учил вас куренной Рен, царство ему небесное, — почтительно отозвался Мудрый. — Рассказывайте, пожалуйста, дальше…

Это «рассказывайте», то ли просьбу, то ли приказ, Леся уже воспринимала как удар кнутом, — подгоняет эсбековец загнанную лошадку. Разве можно передать на словах тот озноб, тревогу, злобу, которое вызвало у нее многочасовое лежание на пригорке?

…Хутор был совсем рядом, там неторопливо текла своя жизнь. Молодица выбила половики и повесила их на тын, весело моталась по хозяйству. Старуха выползла на завалинку присмотреть за внучонком — маленький в огромных сапогах и солдатской пилотке бродил по двору, играл в какую-то одному ему понятную игру. Запомнилось Лесе, что был он в отцовском ватнике — полами подметал подворье.

Лежать на пригорке было тоскливо. Поздней осенью земля сырая, неприветливая, отдает она прижавшемуся к ней не тепло свое, а холод. Земля дышит сыростью. И кустарник, в котором укрылась Леся, уже сбросил лист, сиротливо и жалостно протянул ветви к небу. Небо почти прильнуло к земле — такое оно было низкое. Хутор окружали лоскуты грязно-желтой стерни — хлеба убрали, и поля лежали будто раздетые. По ним бродили низкие тучи, казалось, хотели укрыться в унылых перелесках.

Выполз из хаты дедок, сгреб в кучу палый лист, стебли картошки, прочий огородный мусор — зажег. Потянуло дымком — приятным, чуть угарным. Леся подумала, что хорошо было бы полежать у костра, отогреться.

К вечеру приехал на мотоцикле хозяин. Леся отсюда, со своего пригорка, не могла его рассмотреть, но не сомневалась — это он, знала, что есть у контрабандиста мотоцикл.

Молодица встретила мужа у порога, он швырнул ей ватник, потопал в хату. На хуторе стало малолюдно, все забились по своим углам, даже бабка слезла с завалинки: видно, правил хозяин на подворье твердой рукой.

Леся еще долго лежала на пригорке, сквозь зубы проклинала злую судьбину, бросившую ее на эту жесткую землю. Потянулся к югу журавлиный клин. Птицы летели низко, будто их прижимало к земле тяжелое серое небо, нехотя, нечасто взмахивали тяжелыми крыльями. Курлыканье было у них как плач.