Шварце муттер - [78]

- Вы с ним знакомы? – воскликнул непосредственный Трисмегист. Остерман тонко улыбнулся, запахнул на груди лисью шубку – прохладно было, совсем осень, и мелкий дождик шуршал за окнами:

- Наше знакомство с ним длится с девятнадцатого года, с тех пор, как царь Петр Алексеевич в презлобстве своем едва не пожелал обоих нас повесить. Двое незабываемых суток в Каторжном остроге…Ты знаешь, что твой начальник превосходно играет в длинные нарды? Правда, те наши нарды вылеплены были из хлеба. Герр Каин выиграл тогда свою жизнь – и я просил за него, как только был помилован. С тех пор мы с ним в расчете – и добрые друзья.

Трисмегист замер с открытым ртом – сам он ни разу не видел знаменитого московского вора, и подозревал иногда, что тезка его – всего лишь легенда, сочиненная татями на досуге. Остерман как будто прочел его мысли:

- Ты слишком низко летаешь, чтобы передать от меня привет. К счастью, есть у меня и другие…Давай же последний улов – конечно, больше для порядку. У черной твоей мамы, кажется, все уже успели побывать – вряд ли там отыщется что новое, - граф взял шкатулку белыми пальчиками, и тут же брезгливо их отдернул, - Что это? Кровь?

- Один кавалер ладонь разрезал над этим ящиком, нарочно, - пояснил Трисмегист, - Все кровью залил, злодей.

- И кто это был? – Остерман прекратил раскачиваться и выпрямился в кресле.

- Да почем мне знать, - растерялся Ивашка, - Все в масках ходят, рож-то не видно. А записку он не писал.

- И чего же хотел?

- Свободы, ваше сиятельство, - проговорил Трисмегист с долей неодобрения, - Хотя вряд ли был крепостной.

- Мы желаем несбыточного, и мы желаем странного, - Остерман оттолкнулся ногой от пола, и кресло его опять поплыло, как лодка по невидимым волнам, - Но сколько бы осел не странствовал – ему не вернуться домой арабским скакуном. Хотел бы я знать – за какую цену он выкупит свою волю. В любом случае, тот отважный любитель свободы и кровопролитий побывал у тебя последним. Лавочка твоя закрыта.

- А как же хозяйка моя? – вспомнил Ивашка.

- С Нати я договорюсь – в любом случае, хозяйка твоя получила от игры уже все, что хотела. Она не станет тебя задерживать. Куда же отправишься ты дальше, демон библейский?

- В Несебр болгарский поеду, дядька у меня там, - смущенно пробасил Трисмегист, - Немного в Москве еще побуду – есть тут вдова одна…А потом и отправлюсь с богом.

Остерман не слушал его, глядел в окно – капли дождя стекали по стеклу, как слезы, и деревья в графском саду стояли, печально поникшие. Меж деревьев бродил садовник, в плаще с капюшоном, и в большую корзину собирал из травы падалицу. Так и смерть собирает с грешной земли созревшие плоды – сравнение банальное, но тем не менее верное.

Срок у Лупы был в ноябре, но дочка родилась на два месяца раньше – быть может, от переживаний, из-за неудачной премьеры. Яков сам принял роды, на пару с холопской акушеркой – ребеночек родился хилый, и вряд ли стоило надеяться, что задержится на свете.

Вместе с младенцем роженица перебралась из холодного флигеля – на теплые антресоли, и Яков мог отныне навещать своих пациентов, хоть каждый день. Он и приходил каждый день – смотрел, как Лукерья кормит малышку, и потом ходит с нею по комнате, держа младенца столбиком и поглаживая по спинке – чтоб молоко улеглось, и живот не болел. Они почти не разговаривали – Лупа и Яков – и доктору вспоминались порою два чемберлена, глядевшие друг на друга, как в зеркало, с веселым отчаянием – вместе быть им нельзя, абсолютно невозможно, но никак и не отвести глаз…

Ван Геделе знал, что будет с ними дальше, но старался не думать – чем же все кончится, и жил той единственной, отпущенной ему минутой. Иногда он приходил в комнату, заслышав детский плач – Лупа спала, и доктор сам брал из люльки капризную девочку, и ходил с ней по комнате, укачивал, и по-фламандски уговаривал не плакать. Она была легкая, очень легкая, и хрупкая, как птичка, с такими же невесомыми, словно полыми, косточками, и Лупа дала уже имя ей – Аня – и Яков жалел, что все это ненадолго, и Аня ненадолго, и эта жизнь, как и жизнь бедного его де Лиона, однажды иссякнет, протечет у него между пальцами, и он не в силах станет – удержать.

Он листал свои книги, все пытался найти в них ответ – как выходить ребенка, такого слабого, но и в книгах не было толковых советов, а сам Яков умел лишь принимать роды, и знать не знал, как оно там – дальше. Холопская акушерка советовала класть ребеночка в погасшую теплую печку, но у графа все печки были немецкие, или же – камин, и кто бы дал им, выкладывать младенца в графском камине…

Сам граф Левенвольд и не взглянул на ребенка – он равнодушен был к детям, к своим ли, к чужим. Лупа плакала от обиды, ей казалось – он хоть раз, но придет, но увы – графу было все равно. Кейтель заходил от хозяина, справлялся, как пришло молоко, приносил пеленки, и погремушки, и делал ревущей девчонке козу – отчего бедняга принималась орать еще пуще.

- Не мешаем мы вам? – спрашивала Кейтеля Лупа, она боялась, что ребенок на антресолях плачем своим помешает графу спать, и их сошлют, в деревню или бог еще знает куда, - Анька тихо пищит, но, может, будит?