Шутиха-Машутиха - [3]

Очередная шефская поездка подходила к концу. Прощальный ужин был организован на славу. Потом Манохин опять первым достал деньги и предложил заплатить всем, кроме артистов. «Конечно! Конечно!» — засуетились вокруг. И все бы ничего, если бы сидевший рядом с Витей Цыганковым тщедушный заведующий местным отделом культуры снисходительно не похлопал его, Витю Цыганкова, по плечу. Цыганков вдруг почувствовал дичайшее унижение, завладел привычной ситуацией настолько остро, что возненавидел свой единственный пятак в кармане, оставленный, чтоб добраться домой от филармонии. Увидев гордо улыбающуюся певицу, польщенную вниманием и заботой Первого и на правах примадонны тут же милым ребячьим жестом опрокинувшую к себе в сумочку конфеты из вазы, Цыганков ужаснулся их общей несвободе, какой-то ущербности. Он тоскливо осознал невозможность встать и оплатить весь этот стол, вдобавок потребовав принести десяток превосходных отбивных, которыми их потчевали, для солиста, недавнего выпускника консерватории, чтобы завтра у него на репетиции не урчало в желудке и голосу было на что опереться, ибо только непосвященные не знают, что солистам необходимо каждый день есть мясо. Ему сразу пришелся по душе этот парень с редким ныне у молодых бельканто. Восьмирублевая филармоническая ставка загоняла певца в бригады шабашников, о чем он доверительно делился только с Витей Цыганковым, подкармливавшим его из своих двух шестидесяти командировочных на гастролях, лишь бы певец взял на концерте верхнее «до»…

В тот вечер у Цыганкова как-то свело душу и он все время ощущал этот стянувшийся узел. Так и уехал на гастроли по деревням, раздражаясь суетой администратора, выгадывающей выгодные, «кассовые» деревни. Но таких теперь было мало, и администратор в ужасе закатывала глаза: «Директор филармонии меня повесит! Мы ничего не привезем!» Деревни вышелушило, на концерты приходили все, но нужные сто тридцать рублей сборов никак не набирались.

В деревеньку Одину приехали поздно — специально, чтобы после кино по телевизору. Возле клуба мялись старухи и ребятишки.

— Приехали! Приехали! — понеслись вдоль улиц с провалами вместо домов ребятишки.

Через десять минут вся Одина была у клуба.

— Господи! Да что мы тут возьмем-то?! — с досадой воскликнула администратор. — Зовите всех! — обратилась она к ребятне.

— Так все и пришли, нет боле никого. Все наличие тут, хоть по конторскому списку проверяй! — скорбно, но с напором ответила крутобокая баба в плюшевой жакетке.

— Ну, товарищи! Мы не можем давать концерт. У нас — план. А тут что… — Она быстро начала считать головы вытянутым указательным пальцем. — Нет, ну рублей семьдесят возьмем… Товарищи артисты, идемте в автобус! Концерта не будет!

Люди молчали. Ей, этой начальнице, видней. Что ж, видно, не положено!

— Четыре года концертов не было, живой гармошки не слыхивали, — снова скорбно, но с напором сказала крутобокая.

Цыганков, то вскидывая, то опуская с плеча ремень баянного футляра, встретился взглядом с глазами мальчишки лет четырнадцати — тот смотрел на Цыганкова с насмешкой, почти враждебно.

И что-то произошло с его стянувшейся душой, словно в нее кипятком плеснули и она начала расправляться, как старый, затасканный лоскут хрома.

— Если не можем за семьдесят — дадим шефский! — жестко бросил он администратору.

— А план, Витенька, кто делать будет? — взвилась она.

— Ну не ты же, ей-богу! — рассмеялся Цыганков.

— Ты в уме? А товарищей по бригаде ты спросил? Они-то согласны? — прыгала она вокруг Цыганкова с баяном на плече.

— Если не согласны, я буду один играть ровно час. Понятно? — сверкнул он на нее глазами.

— Бесплатно? — придушенно выдохнула администратор.

— Ты что, русского языка не понимаешь? — Глаза его страшно округлились, и Цыганков крикнул: — Гратис! Гратис!

Он потом долго не мог вспомнить, откуда знал он это слово, а приехав в отпуск в деревню к отцу-фельдшеру, вспомнил: отец, оберегая ветеранов войны от унижения в городе, на всех рецептах в аптеки писал это слово, а, вручая рецепт какому-нибудь старику, вслух повторял: «Вот так! Именно так: гратис!»

САМА САДИК Я САДИЛА…

Дарью Фетисовну в тюменскую квартиру младший сын привез на время своего отпуска — приглядеть, ответить на важные московские звонки, отметиться в очереди на «Волгу».

Деревенский свой огород Дарья Фетисовна оставила на старшую дочь, а на работу она перестала ходить пять лет назад, нет, не тогда, когда получила пенсионное удостоверение, а через пятилетку после пенсии, начав нянчиться с правнуком, в такую эстафету попала, что на все четыре стороны понесло ее по стране — караулить, вынянчить, прясть да вязать, прописываться для расширения площади, водить в музыкалку, встречать из первого класса. По «железке» и по воздуху ее, как по ямщицкой веревочке, перебрасывали из города в город, и она, проработавшая сорок пять лет на одном колхозном производстве, спешила теперь угодить каждому из своих десяти дитенков. Единой жилочкой связывала всю семью деревенским ототоканьем и запахом сибирского пятистенка. Не зря ребята говорили, встречая ее: «Ой, мам, от тебя домом пахнет!»