Шутиха-Машутиха - [22]

Этим человеком была деревенский библиотекарь Александра Федоровна Болгова. Все в Паченке упало, кроме библиотеки. Осенью, в дни подписки, аккуратно выписывала все, что положено из скромного арсенала, неведомо кем и когда утвержденного для деревенских библиотек и скудного до непристойности. Александра Федоровна оформляла выставки книжных новинок, всегда вздыхая при этом: ах, как интересно рассказывали по Всесоюзному радио и Центральному телевидению про новые книги, которые никогда не попадут в Паченку! Она готовилась к немудреным вечерам, и если на них собирались, то не забывала про песню. У себя в библиотеке вывешивала все сведения о работе доярок колхоза, об учебе детей в далекой теперь школе и проводила политинформации, хотя никто ее и не обязывал. Она не могла смириться с тем, что все в Паченке окончательно упало, верила, что придет кто-то мудрый и рассудительный и увидит красоту лесов вокруг Паченки, возродит славу плодородных полей, и народ вернется. И детям своим внушала это, хотя многие звали ее с мужем в город.

Да, уехала бы она с семьей вслед за всеми, кто покинул Паченку, в колхозе бы и не охнули, книги бы передали в районную библиотеку, и следочка бы не осталось от того, что в Паченке когда-то была еще и библиотека. Ведь не поверила же я, приехав в Паченку, что здесь были когда-то десятки добротных домов, была поскотина, выбитая на вечерках крепкими каблуками до камня, были свои поэты-частушечники и гармонисты, до озноба пробиравшие забуженевших от колхозной работы военных вдов. Вот уж вышелушило так вышелушило! Но не перевелись на нашей благословенной земле настоящие думачи и оратаи, дети тех вдов военных, матеревшие под думки стариков о настоящих хозяевах.

Два года назад колхоз возглавил Зуфар Зарифович Ахтареев, жадный до строительства председатель.

О «Большевике» стали говорить с уважением. И за Паченку взялись с жаром. Построили новую животноводческую ферму. Да такую, что на нее заглядывались руководители других хозяйств.

И меня повезли посмотреть ферму да с народом тамошним поговорить. Чего греха таить — в глубинку не то что писатели не ездят, но и многие из тех, кто сегодня должен с людьми из сердца в сердце говорить — советские и партийные работники.

На Кубани мне показывали целые дворцы, а не фермы, тоже там коров содержат, но в Паченке меня что поразило? Какое-то жадное старание в украшении новых ферм всех, кого я там встретила. Дойка давно закончилась, коровы набирали новые центнеры молока, вальяжно и со вкусом перемещая челюсти, а люди словно избу, а не ферму украшали. В красном уголке уж цветов натаскали полно — надо полагать, со своих подоконников. Петуньи, герани, ванька-мокрый… Наглядная агитация глазастая, не пройдешь мимо.

Что-то рисовала за дальним столом женщина. Владимир Александрович Павлов, секретарь парткома, сказал:

— А это наша библиотекарь Александра Федоровна Болгова.

Так и познакомились. Александра Федоровна просто, но с выстраданной радостью сообщила, что вот и дождались они в Паченке такого праздника — новой фермы, счастье-то какое, люди-то как рады, людям-то какую веру вернули! Ведь люди-то уж на себя рукой махнули: никому мы не нужны, как обсевки в поле торчим тут. И ведь возвращаться стали уехавшие. И про то сказала, что колхоз уж сорок квартир за год построил. А сколько еще надо! Доярки пить перестали, не то что опохмеляться. Набрали на новую ферму работящих да серьезных доярок, те, что злоупотребляли, теперь просятся, а им — испытательный срок. Да как же человеческий фактор еще расценивать, как не заботу о людях, вот она про это беседы теперь и проводит, у нее теперь на ферме основная работа, и готова она отсюда сутками не уходить, только бы люди в свои силы поверили, ведь как же это хорошо, что перед пенсией и она ожила, сколько может, людям еще послужит.

Смотрела я на нее, маленькую, худенькую: глаза от радости сверкают, лучатся, а все словно стесняется, не шибко говорит, а слеза нет-нет и провернется: вот сколько боли пережито, сколько передумано. Если что и спросит, так тут же румянцем заливается. Только про Паченку свою без стеснения говорит, про людей. Эх, куда мы смотрим, чего ж забыли про деревенских жалеюшек наших, сами закомиссарились и мимо таких вот десятилетиями пробегали!

Добила она меня тем, что просто и без церемоний объяснила женщинам:

— Вот это и есть та самая Любовь Заворотчева. Мы повесть вашу в журнале по очереди читали, нам на деревню один экземпляр журнала положен. Вы не думайте, мы всех тюменских писателей знаем, только к нам почему-то за тридцать лет, что я тут после Тобольского культпросветучилища работаю, ни один живой писатель не приезжал. А ведь у нас тут смотрите как красиво, а почему-то никто не приезжал…

Она свято и откровенно удивлялась: как можно не приехать в Паченку?!

Тридцать лет в деревне была полпредом Книги эта хрупкая скромная женщина, дети у нее тут выросли, сама пережила мрачную пору упадка деревни, а ни веры в чудеса, ни идеалов не предала и краснеет скоро, чуть смелее выскажется, только вот что интересно: убежденности и характера у нее на добрый десяток людей хватит. Она уже наперед себе план работы выстроила. Первым делом — надо материал собрать о культуре поведения: кругом цветы теперь, а от сквернословия не избавились, молодежь не придет на ферму. Придет, придет, это уж точно. Если все, что надо для нормальной жизни, будет, так кто же обежит деревню. Это убеждение. И никто ее с этого не свихнет.