Шутиха-Машутиха - [142]

— Не дам я тебе никакой повязки! — попятился он. — Отвяжись!

— Думаешь, так просто от меня отвязаться? Я ведь и молодая потому, что не всякому от меня удается отвязаться. Я про вас, людей, все-о-о знаю. Печальных держу на примете. Мне же молодость нужна, вот я и перекачиваю в себя молодость, а старых не очень хочется видеть, так уж я, по службе прибираю.

— От меня чего хочешь? — начал сердиться Арсений.

— Может, Арсен, пойдешь со мной, а?

Он удивился снова: имя его знает крепко. А Смерть, будто подслушав его мысли, с улыбкой сказала:

— Да, я все знаю. Пойдешь со мной — много чего расскажу и покажу. У нас там тоже интересно. Мне такие, как ты, нужны! Ой и покажу я тебе…

— Обманешь ведь, уведешь и ничего не покажешь!

— За кого ты меня принимаешь? — обиделась Смерть. — Пойдем, Арсений, пойдем! Только денежек захвати, — она смущенно улыбнулась, потупилась, — у нас там тоже без денежек хорошего места можно не достать.

Ему захотелось побывать где-то  т а м. Посмотреть и вернуться. Потом он испугался, что уйдет и не вернется и ничего больше не будет.

А Смерть насмешливо смотрит и ждет ответа. Арсений решился:

— Ладно, ты подожди, а я схожу и кое-кому скажу что следует, вдруг не вернусь больше  с ю д а.

Смерть кокетливо подергалась и согласилась. Он шел и чувствовал спиной цепкий взгляд близко посаженных глаз, помнил по-старушечьи темные ее руки. Шаг его был тяжел, словно что путалось под ногами. Он шел сказать Юре Гейеру, что нельзя приговаривать себя со всеобщего согласия к халтуре, надо элементарно уважать в себе творческое начало. И пусть ты не Рембрандт, но можешь стать Гейером, личностью. А потом он должен сказать Виолетте, что никогда она не станет художником, не дано ей быть и женщиной-матерью. Она приговорена к пожизненному одиночеству, потому что ей не дано любить. Она всю жизнь будет питаться крохами со стола, за которым пируют другие.

Он не встретил ни Юру, ни Виолетту. Он захотел вернуться и сказать Смерти, что не может уйти с ней, не сказав этим людям того, что обязан сказать. А когда вошел в свою комнату, женщины по имени Смерть там уже не было.

Утром Арсений встал с кресла-кровати, разбудил Виолу и сказал то, что хотел сказать ночью.

— Боже мой, боже мой, какие открытия, какая новость, я ухожу и великодушно оставляю тебе квартиру, мне уже обещали двухкомнатную, а ты так и заплесневеешь в своем подвале, вот видишь, как я к тебе хорошо отношусь, и хорошо, что ты этот разговор начал. Нам давно надо внести ясность в наши отношения, ты облегчил мою задачу…

Она ушла, а он все думал и не мог понять, почему он облегчил ее задачу. Разве можно в  э т о й  ситуации почувствовать легкость?

Из квартиры одна за другой исчезали вещи. Арсений не сменил замка и не пытался встретиться с Виолой в своей квартире. Потихоньку наполнял ее, на его взгляд, наиболее удачными своими работами. Но таких было мало. Он жил предощущением чего-то единственно нужного и главного. Его звало к себе Совершенство. Он наделял призрачные образы светом добра и бескорыстия. И верил, что не может на это излучаемое им терпеливое ожидание не откликнуться чистая живая душа.

Виолетта хотела и телефон снять, чтобы номер закрепили за ней, но из очередной ее телеграфной скороговорки он понял, что и с телефоном «выгорело», и так что пусть он, Зубков, живет при телефоне.

Это было пустое время, и ему казалось, приди к нему Смерть еще раз — он согласится уйти с ней. Обстоятельность ухода жены убивала его, словно и его, как свой старый сломанный зонт, она оставила в этой квартире намеренно — за ненадобностью, как вышедшую из моды вещь.

Арсений долго не заходил в дом, все не мог отделаться от неполноценности прожитого дня. Подошел к соседу, который ладил катамаран для путешествия по реке. Постоял молча и пошел жарить омлет.

К неописуемой его радости, в квартире горел свет! Нянька смотрела телевизор. В квартире было прибрано, пахло вкусным. Услышав, что он пришел, нянька, сильнее обычного прихрамывая на короткую ногу, заспешила в прихожую.

— Соскучилась, Арсюшка, вот и прилетела. Намедни всю ночь не спала, все про тебя думала.

— Как хорошо, что ты приехала! Я так и знал, что ты скоро приедешь! — Он обнял ее, расцеловал. — Как там мама?

— Да бегает уже, отец пиявки ей ставил, так шум в голове упал. — Она радостно суетилась, разглядывала Арсения. — Зеленый ты прямо, все в своем подвале сидишь. Ой, Арсюшка, чуть не забыла. Тебе же твое начальство звонило.

— Чего им надо? — буркнул он, тут же шагнув, чтобы отключить телефон.

— Да ты что! — остановила нянька. — Очень вежливо звонили, по отчеству тебя называли. Может, Арсюша, про твоего «Радищева» интересуются?

Арсений улыбнулся: уж очень тревожилась нянька, что никто не интересуется бюстом Радищева, который стоит в подвале второй год.

— Я душ приму! — крикнул он из ванной.

…Два года назад Арсений купил две турпутевки в Ленинград, предупредил няньку, она было засмущалась: «Чего я там тебе мешать буду да отставать?» — но, видел Арсений, хотелось ей побывать в Ленинграде, поглядеть «вживе» на памятник Петру, который в виде журнальной иллюстрации висел у нее в комнатке. Когда приезжала к нему в Москву, сама звала в музеи — было в ней неубывающее любопытство ко всему, что человек изобрел и сделал своими руками. Она могла долго простоять перед тем, мимо чего люди проходили не останавливаясь. В коллекции Арманда Хаммера ее, например, поразил «Первоцвет» Дюрера, совсем маленькая картина на пергаменте. «Смотри-ка, Арсюшка, цвет-то словно живой! — шепнула она ему и, оглянувшись по сторонам, тронула пальцем. — Думала, наклеен он, цвет-то! А он рисованный! Подумать только! Столь лет ему, а как только из лесу!»