Шум времени - [9]

Почему Мандельштам все же не создал своего образа идеальной возлюбленной, «единственной на свете» (А. Блок), не сочинил поэмы о любви как «святом месте души»? Хотя он явно испытывал воздействие «Стихов о Прекрасной Даме» А. Блока, его циклов «Снежная Маска» и «Кармен»? На его глазах слагалась книга любви В. Маяковского из поэм «Облако в штанах» и «Про это»… А совсем рядом с ним создавала свой образ великой избранницы, желавшей и в любовном поединке страдать только по великим поводам, — Анна Ахматова.

Тогда же в России жил и работал И. А. Бунин, искренне веривший, «что, может быть, для чувства любви, чувства эротического, двигающего миром, пришел писавший ее („Жизнь Арсеньева“ — В. Ч.) на землю». И на замечание одного критика об «избытке рассматривания» некоторых интимных подробностей в его любовной новеллистике Бунин отвечал с усмешкой:

— Какой там «избыток»! Я делал только тысячную долю того, как мужчины всех племен и народов «рассматривают» всюду, всегда женщин со своего десятилетнего возраста и до 90 лет… Последите-ка, как жадно это делается в каждом трамвае, особенно когда женщина ставит ногу на подножку трамвая! И есть ли это только развратность, а не нечто в тысячу раз иное, более страшное?

Автобиографическое пространство Мандельштама в известном смысле… асексуально, лишено этого бунинского (и блоковского, есенинского!) рассматривания. В своей асексуальности он равен, пожалуй, другому современнику — Андрею Платонову. Но причины этого отсутствия особой власти — «человеческая жизнь вся под властью жажды женщины» (Бунин) — у каждого из них особая.

Сейчас очевидно, что Мандельштам явно уставал от спора с веком-волкодавом, от чрезмерности тех вселенских и очень рационалистических задач — «узловатых дней колена надо флейтою связать», — которые он выдвинул перед собой. Своей поэмы о Прекрасной Даме, о женщине, которая «дала красивое страданье» или «своей величавой походкой всколыхнула мне душу до дна» (С. Есенин), он и не мог создать. Но, по крайней мере, «полдороги» к этой песне души он — в пределах «изменнической» лирики — все же прошел. И эта грань его души выразилась в намеках, началах тех или иных микроциклов.

Впрочем, многие «изменнические» стихи — или стихи, посвященные той или иной женщине, — так далеко уходят «от темы», а вернее, так прочно соединяют реальную фигуру адресатки и мечту поэта о сверхреальной Элладе, о красоте, к которой стремится душа, что их и изменой-то, даже платонической, не назовешь. Иосиф Бродский справедливо объединил два чудесных стихотворения «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (1917) и «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931) в одно «остановившееся прекрасное мгновение». Но где же в них те петербургские красавицы, на которых «жалуется» поэт, сбежав к «нереидам» на Черное море:

И от красавиц тогдашних — от тех европеянок

нежных,

Сколько я принял смущенья, надсады и горя?

Их нет, как нет и Веры Судейкиной, одной из первых звезд тогдашнего русского кинематографа (впоследствии жены композитора Игоря Стравинского), встреченной поэтом в Крыму — той, что «через плечо поглядела». Но какой-то особый привкус любви, восхищения, предчувствий исхода и этой европеянки нежной из России, есть в любой подробности крымской Эллады — «виноград, как старинная битва, живет», «золотистого меда струя из бутылки текла так тягуче и долго»… И, конечно, в концовке:

Золотое руно, где же ты, золотое руно?

Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,

И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Любовь — последний, наивысший дар наполненному кораблю, завершение пространства и времени жизни.

Письма к Н. Я. Мандельштам — их довольно много в данной биографии, рассказанной поэтом, — это вновь состояния Одиссея, полного пространством и временем, но сберегающего не себя, а другого, доверившегося ему человека. Эти письма переполнены вестями о нереальных успехах (в материальной сфере), о «златых горах», обещаемых жене.

Но образ Надежды Яковлевны Мандельштам — неизменной собеседницы, привозившей в Воронеж опальному поэту самые важные вести, сохранявшей и приумножавшей его связи, знакомства и т. п., в целом в еще большей мере сливается со многими другими подробностями, жизнеощущениями. Явно Надежде Яковлевне посвящено стихотворение «Холодок щекочет темя…» (1922) — в этот год зарегистрирован их брак, — но и в нем тема любви как бы заслонена перечнем обид на время («и меня срезает время, / Как скосило твой каблук»), предчувствием бед

…И вершина колобродит,

Обреченная на сруб.

Подробности гибели Мандельштама в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком — крайнее нервное истощение, боязнь отравления, а наряду с этим чтение соседям Петрарки (по-итальянски) и Бодлера (по-французски), безразличие к еде и т. п. — говорят об одном: он и последние дни, среди явных помрачений, жил в образе поэта-вестника, контуры которого давно возникали в его сознании. В один из последних приездов в Ленинград он в зале ожидания Московского вокзала увидел искусственную пальму трактирного типа. И свой скудный узелок — все пожитки! — повесил на нее с возгласом: