Шуаны, или Бретань в 1799 году - [88]

У первого подъема влюбленным пришла одна и та же мысль: они вышли из кареты и пешком стали подниматься на холм, словно в память своей первой встречи. Мари опиралась на руку любимого и, пройдя несколько шагов, улыбкой поблагодарила его за то, что он не нарушал молчания; но когда они поднялись на высокое плато, с которого виден был Фужер, мечтательное настроение ее совершенно рассеялось.

— Дальше вам нельзя идти, — сказала она, — сегодня даже моя власть не спасет вас от синих.

Монторан выразил некоторое удивление; она печально улыбнулась и указала рукой на глыбу гранита, как будто приказывая ему сесть, но сама остановилась возле него, грустно поникнув головой. Волнение, раздиравшее душу, больше не позволяло ей прибегать к уловкам кокетства, которые она так щедро расточала целый вечер. В эту минуту она бы не почувствовала боли, встав коленями на горящие угли, как не чувствовал боли маркиз, сжимая в руке уголь, чтобы доказать силу своей страсти. Бросив на любимого взгляд, исполненный глубокой скорби, она произнесла ужасные слова:

— Все, в чем вы меня подозревали, — правда!

Маркиз вздрогнул, хотел было заговорить.

— Ах! Ради бога, выслушайте меня! Не перебивайте, — сказала она, умоляюще сложив руки. — Я действительно дочь герцога де Верней, — взволнованно продолжала она, — но побочная его дочь. Моя мать, мадмуазель де Катеран, постриглась в монахини, чтобы избежать мучений, которые дома готовили ей родители; пятнадцать лет она слезами искупала свой грех и умерла в Сеэзе. Только на смертном одре моя дорогая аббатиса обратилась к покинувшему ее человеку с мольбою позаботиться обо мне, — она знала, что оставляет меня одинокой, без друзей, без состояния, без будущего... Об этом человеке постоянно говорили в доме матери Франсины, которой меня поручили, но он забыл о своем ребенке. Все же герцог принял меня радушно и признал своей дочерью, потому что я была красива и потому, может быть, что он увидел во мне свою молодость. Это был один из тех вельмож времен предпоследнего короля, которые славились своим уменьем заставить людей прощать им преступления, ибо совершали их с изяществом. Больше я ничего не скажу: ведь это мой отец! Только позвольте мне объяснить, почему жизнь в Париже неизбежно должна была развратить мою душу. Друзья герцога де Верней и общество, в которое он ввел меня, увлекались иронической философией, восхищавшей Францию, потому что всюду ее излагали с большим остроумием. Блестящие разговоры, ласкавшие мой слух, пленяли тонкостью мысли или остроумно высказанным презрением ко всякой истине и святыне. Мужчины, насмехаясь над чувствами, прекрасно их рисовали, ибо сами их не испытывали, чаровали своими эпиграммами и уменьем добродушно, одним метким словом, передать целый роман, но зачастую они грешили чрезмерным остроумием и утомляли женщин стремлением превратить любовь скорее в искусство, чем в сердечную склонность. Меня захватило это течение. Правда, душа у меня, — простите мне мою гордость, — была слишком страстной, чтобы я не почувствовала, как у всех этих людей ум иссушил сердце, но жизнь, которую я тогда вела, породила во мне вечную борьбу между моими природными чувствами и порочными привычками. Некоторым выдающимся людям нравилось развивать во мне ту смелость мысли, то презрение к общественному мнению, которые лишают женщину душевной скромности и тем отнимают у нее часть ее очарования. Увы, несчастья не могли уничтожить недостатков, привитых мне богатством! — Она горько вздохнула и продолжала: — Мой отец, герцог де Верней, перед смертью признал меня своей дочерью и наследницей, значительно уменьшив по завещанию долю моего брата, своего законного сына. И вот однажды утром я осталась без защитника и без крова. Брат опротестовал в суде завещание, принесшее мне богатство. За три года, проведенных среди изобилия, во мне развилось тщеславие. Потворствуя всем моим причудам, отец пробудил во мне потребность в роскоши и пагубные привычки, тираническую власть которых не понимала моя юная и еще наивная душа. Друг моего отца, маршал и герцог де Ленонкур, старик семидесяти лет, предложил мне стать моим опекуном. Я дала согласие; через несколько дней после начала этого мерзкого судебного процесса я снова очутилась в блестящем доме, где могла наслаждаться всеми благами, в которых жестокость брата отказала мне у гроба отца. Каждый вечер старый маршал проводил у меня несколько часов, и я слышала от него лишь ласковые слова утешения. Его седины и все трогательные доказательства отеческой нежности побуждали меня видеть в его сердце те же чувства, что и в моем, — мне радостно было считать себя его дочерью. Я принимала от него в подарок дорогие уборы и не скрывала от него никаких своих прихотей, видя, что ему приятно баловать меня. Как-то вечером я узнала, что весь Париж считает меня любовницей этого жалкого старика. Мне доказали, что не в моей власти вновь завоевать честное имя, которого меня несправедливо лишили. Человек, злоупотребивший моей неопытностью, не мог быть моим любовником и не хотел быть моим мужем. В ту неделю, когда я сделала это ужасное открытие, накануне дня, назначенного для моей свадьбы с этим стариком, который все же согласился дать мне свое имя, — единственное искупление зла, какое он мог мне предложить, — он уехал в Кобленц. Я была с позором изгнана из маленького домика, где меня поселил маршал, — этот дом не принадлежал ему. До сих пор я говорила вам всю правду, как перед богом, но дальше не спрашивайте у несчастной женщины отчета о днях страданий, погребенных в ее памяти. Случилось так, что я стала женой Дантона. Вскоре ураган свалил этот исполинский дуб, который я обвила руками. Вновь я оказалась в бездне нищеты и на этот раз решила умереть. Не знаю, любовь ли к жизни или надежда утомить наконец злую судьбу и найти в глубине бездонной пропасти убегавшее от меня счастье были моими непрошеными советниками, или меня соблазнили уговоры одного молодого человека из Вандома, который уже два года льнул ко мне, как змея льнет к дереву, вероятно рассчитывая, что, дойдя до предела несчастья, я достанусь ему, — словом, не знаю, как это произошло, но я согласилась за триста тысяч франков принять гнусное поручение: приехать сюда, влюбить в себя незнакомого мне человека и выдать его властям. Лишь только я увидела вас, я сразу угадала, кто вы, по какому-то предчувствию, которое никогда нас не обманывает; и все же мне так хотелось сомневаться: ведь чем больше я любила вас, тем ужаснее была для меня уверенность. Я спасла вас из рук командира Юло, я отреклась от своей роли и решила обмануть палачей, вместо того чтобы обмануть жертву. Я была неправа: поступая так, я играла людьми, их жизнью, их политикой и собою с беспечностью девушки, для которой в мире существуют только чувства. Я считала себя любимой, я предалась надежде заново начать жизнь, но все, и даже, быть может, я сама, выдавало мое беспорядочное прошлое, — вы не могли питать доверие к женщине, столь страстной, как я. Но кто не оправдал бы моей любви и моей скрытности? Да, сударь, мне казалось, что я лишь видела тяжелый сон, что я проснулась и мне, как прежде, шестнадцать лет. Ведь я оказалась в Алансоне, где провела детство, мной овладели целомудренные, чистые воспоминания. Безрассудно и простодушно я поверила, что любовь — крещение, которое может возвратить мне невинность. На миг мне пригрезилось, что я еще девственна, ибо я никогда еще не любила. Но вчера вечером ваша страсть показалась мне искренней, и голос совести крикнул мне: «Зачем обманывать его?» Итак, знайте, маркиз, — сказала она сдавленным голосом, но с горделивым вызовом, — знайте и запомните, что я всего лишь бесчестное существо, недостойное вас. С этой минуты я вновь берусь за свою роль куртизанки, меня утомила роль женщины, которой вы возвратили все, что есть святого в сердце. Добродетель тяготит меня. Я стала бы презирать вас, если бы вы проявили слабость и женились на мне. Такая глупость простительна какому-нибудь графу де Бовану, но вам, сударь, надо быть достойным вашего будущего: без сожаления расстаньтесь со мною. Куртизанка, видите ли, была бы слишком требовательна, она любила бы вас иначе, чем простая и наивная девочка, которая на миг почувствовала в сердце чудесную надежду стать вашей подругой, всегда дарить вам счастье, быть достойной вас, возвышенной, благородной супругой, и в этом чувстве я почерпнула мужество воскресить в своей душе низкие пороки, чтобы поставить вечную преграду между собой и вами. Ради вас я жертвую почестями и богатством. Гордое сознание принесенной жертвы поддержит меня в несчастье, и пусть судьба располагает моей участью по своей воле. Я никогда вас не выдам. Я возвращусь в Париж. Там ваше имя будет моим вторым «я», и блеск, который вы сумеете ему придать, утешит меня во всех моих страданиях... А вы... вы — мужчина, вы забудете меня... Прощайте!