Шуаны, или Бретань в 1799 году - [21]

— Ну-ка, Сердцевед, погляди, что это там за бумажка, — с насмешливой улыбкой сказал Скороход своему товарищу.

— Догадаться нетрудно, — ответил Сердцевед.

При этих словах все посмотрели на двух приятелей, всегда готовых разыграть роль балагуров.

— Смотри сюда. Видишь? — продолжал Сердцевед, указывая на грубую виньетку над заголовком воззвания, на которой с недавних пор циркуль заменил нивелир 1793 года. — Это означает, что нашему брату, пехотинцам, немало придется пошагать. Замечаешь? Циркуль-то здесь раскрыт. Это называется «эмблема».

— Ну, молокосос, нечего тебе ученого корчить! Это называется «проблема». Я раньше служил в артиллерии, — сказал Скороход, — так у нас офицеры на проблемах собаку съели.

— Это эмблема.

— Нет, проблема.

— Давай спорить.

— На что?

— На твою немецкую трубку.

— По рукам.

— Извините за беспокойство, гражданин майор, ведь верно, что это эмблема, а не проблема? — спросил Сердцевед у Жерара, который, задумавшись, шел позади Юло и Мерля.

— И то и другое, — серьезно ответил Жерар.

— Майор посмеялся над нами, — сказал Скороход. — Эта бумажка означает, что наш генерал из командующего армией в Италии стал консулом, — чин очень важный, и теперь у нас будут и башмаки и шинели.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Идея Фуше

В самом конце брюмера, однажды утром, когда Юло проводил ученье в своей полубригаде, уже полностью сосредоточенной по распоряжению свыше в Майенне, курьер из Алансона подал ему депеши; Юло принялся их читать, и лицо его выразило сильную досаду.

— В поход! — сердито крикнул он и, сложив депеши, засунул их на донышко треуголки. — Две роты выступят со мной на Мортань. Там шуаны. Вы тоже пойдете со мной, — сказал он Мерлю и Жерару. — Но пусть меня сделают дворянином, если я хоть слово понимаю в этой депеше. Может, я поглупел? Ну, все равно. Идем! Времени терять нельзя.

— А что за дичь была в этом ягдташе, командир? — сказал Мерль, указывая носком сапога на министерский конверт депеши.

— Разрази их гром! Ничего особенного. Опять только пакостят нам!

Если у командира вырывалось то солдатское выражение, которое мы передаем обиняками, оно всегда возвещало бурю, — различные его интонации представляли для полубригады своего рода градусы на термометре терпения командира, и открытый нрав старого вояки давал возможность разбираться в этой шкале так легко, что самый захудалый барабанщик знал ее наизусть, так же как и все вариации его гримасы, когда он вздергивал правую щеку и прищуривал глаза. На этот раз в тоне, которым он произнес эти слова, звучал глухой гнев, и оба его друга умолкли и насторожились. Даже следы оспы на смуглом воинственном лице их командира как будто стали глубже, и оно потемнело. Густая прядь волос, собранная в пучок, перекинулась на эполет, когда он нахлобучил треуголку, и была с такой яростью отброшена на спину, что косицы у висков растрепались. Усы у него встопорщились, он сжал кулаки и, крепко скрестив на груди руки, долго стоял неподвижно, так что Жерар осмелился наконец спросить:

— Когда выступаем? Сейчас?

— Да, если патронташи полны, — пробурчал Юло.

— Полны.

— Ружья на плечо! Шагом марш! — скомандовал Жерар по знаку своего начальника.

Барабанщики выбежали вперед, две роты, назначенные Жераром, двинулись, забили барабаны; командир, погруженный в размышления, казалось, очнулся и вышел из города с двумя своими друзьями, не перемолвившись с ними ни единым словом. Мерль и Жерар молча переглядывались, как будто спрашивая друг друга: «Долго он будет сердиться?» На ходу оба украдкой наблюдали за ним, но он не обращал на них внимания и что-то бормотал сквозь зубы. Несколько раз до слуха солдат долетали фразы, звучавшие как ругательства, но никто не смел произнести при этом ни слова, ибо в серьезных случаях все умели соблюдать строгую дисциплину, привычную для солдат, воевавших в Италии под командой Бонапарта. Большинство из них, так же как и сам Юло, принадлежали к остаткам знаменитых батальонов, выпущенных из Майнца при капитуляции крепости под условием не сражаться на границах, и в армии их прозвали майнцы. Трудно было встретить солдат и командиров, которые так хорошо понимали бы друг друга, как эти майнцы.

На следующий день после выступления командир Юло и оба его друга рано утром уже находились на пути к Алансону, в расстоянии около одного лье от этого города, близ Мортани, в той части дороги, которая идет вдоль пастбищ, орошаемых Сартой. С левой стороны здесь один за другим простираются живописные луга, а справа тянется густой лес вплоть до лесного массива Мениль-Бру, представляя собою — если позволительно заимствовать этот термин у художников — контрастный фон для чудесных речных пейзажей. По краям дороги вырыты здесь глубокие канавы, и земля, которую постоянно выбрасывают из них на поля, образовала высокие откосы, поросшие утесником, как называют на западе Франции дикий дрок. Этот густой кустарник служит зимой прекрасным кормом для лошадей и другого скота, но пока его пышные темно-зеленые ветви еще не были срезаны, за ним прятались шуаны. Поэтому откосы и заросли утесника, возвещавшие путешественникам близость Бретани, в те времена делали эту часть дороги столь же опасной, сколь и красивой. Опасностями, подстерегавшими проезжих на пути от Мортани до Алансона и от Алансона до Майенны, и была вызвана экспедиция Юло; тут открылась наконец затаенная причина его гнева: ему пришлось конвоировать старую почтовую карету, запряженную парой лошадей, медленно тащившуюся за усталыми солдатами. Две роты синих, составлявшие часть мортаньского гарнизона, проводили этот безобразный рыдван до конца своего этапа и пошли обратно, виднеясь вдали черными точками, а их сменил Юло, выполняя ту же обязанность, которую его солдаты справедливо называли