Штурм - [19]

Он без лишних движений опустил бинокль, который повис на ремешке, и расстегнул кобуру, вынул пистолет, не собираясь пока стрелять: немецкий офицер окажется в безвыходном положении, поднимет руки, и встреча кончится мирно. Булахов сказал тихо, чтобы слышал только офицер:

— Хендэ хох!

Словно ударившись о что-то головой, немец вздрогнул, остановился. Булахов успел заметить, что он не молод, судя по погонам, кажется, полковник, у него дряблые щеки, почти седые брови, и что он сильно испугался — острый кадык судорожно дернулся вверх, нижняя губа отвалилась, обнажив редкие зубы. Он не поднимал рук, Булахов повторил команду, чуть возвысив голос.

Немецкий офицер торопливо схватился за кобуру пистолета, забыв о перчатке на руке — пальцы не смогли отстегнуть кнопку. Он сдернул перчатку, чтобы достать свой вальтер.

Противников разделяло малое расстояние — тут не промахнешься. Они были очень разные. Тридцатилетний советский полковник, высокий, кавалерийской выправки. Немецкий офицер старше годами, чуть горбился, но высокая фуражка с блестящим козырьком придавала ему вид бравый. Он еще не успел дернуть затвор вальтера, поставить на боевой взвод или сдвинуть предохранитель, и у Булахова была в запасе лишняя секунда. Возможно, немец одумается, бросит оружие? Ведь это не стычка на поле боя. Нет, он хочет сразиться один на один.

«Давай, фриц! — Булахова охватил тот молодой задор, когда забывается о смертельной опасности и все тело пружинисто сжимается, готовясь к удару. Но и распалившийся, он сохранял внешне спокойствие, и голова оставалась светлой. — У тебя пистолет, и у меня пистолет. Согласен даже устроить кулачный бой. Но только не хитрить—не на того наскочил. Ты готов насмерть драться? Давай! Лишь бы Николка не помешал».

Но Николка не мог быстро вернуться. И ничто не могло помешать поединку гвардии полковника Героя Советского Союза Булахову с немецким полковником кавалером рыцарского креста Рюдером, поединку случайному, но неизбежному.

Холодная капля упала с дерева за воротник, прямо на шею. Булахов уже не думал ни о чем, и времени на то не было. Он стерег каждое движение немецкого офицера. Оберст не решался стрелять навскидку. Он воровски, незаметно поднимал пистолет, прижимая его к боку. Нечто похожее на страдальческую улыбку наползало на его лицо. Он успел поднять вальтер на уровень груди и опоздал на какую-то долю секунды.

Легкий пистолетный выстрел вызвал громовое эхо. Пушки ударили по немецкой колонне прямой наводкой, и кинжальный огонь всего оружия обрушился на нее. На узком шоссе немцы не успели развернуться для боя.

Это была одна из воинских частей противника, прижатых к заливу, пытавшаяся вслепую проскочить к Кенигсбергу.

Непроглядная тьма с вечера накрыла деревню Годринен, занятую полком Булахова. Никто не отдыхал. В штабе вели подсчеты и расчеты: сколько потеряно и что надо бы получить перед штурмом Кенигсберга.

В одном из домов оказались гражданские люди. Замполит послал туда переводчика и штабного писаря Ольшана. Дом принадлежал помещице. Внизу, в большой комнате, со стен из тяжелых позолоченных рам смотрели старики в мундирах, сухие, строгие женщины с костлявой полуобнаженной грудью. Голые красавицы лежали на травке возле пруда. А под этой идиллической картиной на диване и в креслах расселись красноармейцы и ужинали, зажав в коленях горячие котелки. Тут же оказались три русских паренька лет по семнадцати-восемнадцати. Ребята рассказывали о своем житье у помещицы.

— Кормила старуха всякой дрянью. Бить, правда, нас не били.

— У другого помещика было куда хуже. Одного нашего до петли довел, второго из ружья застрелил.

— Вас только трое? — спросил Ольшан.

— Поляки еще были. Они ушли.

— Где помещица? Показывайте.

Ребята и старший из красноармейцев, сержант, повели Ольшана наверх. Помещица и верно оказалась старухой, похожей на одну из тех, что были в золоченых рамах. Но одета победнее, в черном платье. На руках у нее никаких украшений.

Отвечая на вопросы, она терла платком виски и лоб. Муж ее давно умер. В хозяйстве — пять лошадей, коровы, свиньи, птичник. Земли — восемьдесят два моргена…

— Морген — это что такое? — спросил Ольшан у ребят.

— Говори, Заяц, ты все знаешь, — двое толкнули паренька, самого тощего, с цыпками на руках.

— Мера такая у них, — ответил тоненьким голоском Заяц, простудно шмыгая носом. — Это значит, сколько может человек вспахать плугом за один день или выкосить травы. Всего у нее гектаров тридцать. По-здешнему — много.

Немка, не понимая русского языка, подумала, что говорят о ее жизни и смерти, и стала уверять Ольшана и сержанта в своей безгрешности: у нее работникам жилось хорошо, и хотя был приказ всем эвакуироваться, она, как видите, не послушалась и осталась — никакой вины перед русскими за собой не знает.

Ольшан сказал по-русски:

— Куда бы ты побежала, карга чертова!

— Не гляди, что старая, — шепнул Заяц. — На лошади знаешь как ездит? Галопом.

— Спроси, есть ли в селе немцы, не прячутся ли с оружием, — сказал сержант.

Ольшан спросил и перевел ответ:

— Говорит, не знаю о таких. Она просит русских солдат не трогать в зале картин, не портить их — это портреты предков.