Штурм - [70]

— Мы заметили, что батальоны ослабели и не выдерживают атак неприятеля, — начал он. — Тогда я кинулся в один полк, а мой заместитель, подполковник Домников, — в другой. Артиллеристам большое спасибо, таким огоньком накрыли вражеских пехотинцев, что они как залегли в двухстах метрах от наших траншей, так ни туда и ни сюда. Домников решил воспользоваться этим и приказал передать по цепям: «Гитлеровцев уничтожает артиллерия. У них не осталось ни одного танка. Сейчас они будут отступать. Всем нашим бойцам приготовиться к атаке. Вперед, орлы! За Родину! Бей фашистских гадов!» Он перемахнул через бруствер и, не оглядываясь, побежал, размахивая автоматом. За ним грянуло раскатистое «ура!», бойцы ринулись в атаку.

— А вот и он, легок на помине, — протянул Чанчибадзе, тепло встретив вошедшего в землянку В. М. Домникова. — Скажи, пожалуйста, дорогой, какой ты «секрет» знаешь? Здесь говорят, что тебя ни пуля, ни осколок не берет.

— Только одиннадцать месяцев в году, — с улыбкой ответил Домников, — но вот июль у меня несчастливый. Трижды был ранен, и каждый раз в июле.

* * *

Как-то незаметно стемнело. Чанчибадзе, попрощавшись, ушел к себе. Собрался и я последовать его примеру, но появился высокий, худой капитан М. А. Березовский, о котором в дивизии рассказывали интересную историю, и мне захотелось на досуге послушать его.

Отдав необходимые распоряжения, я вышел из бывшего немецкого бункера вместе с капитаном. Присели на бревно. Фронт вновь оживал: то тут, то там завязывалась перестрелка.

— Так что же с вами стряслось? — без дальних слов обратился я к Березовскому.

— Давно это было, — отозвался капитан, — еще когда наши отступали к Волге. Палило июльское солнце. Мы ехали вместе с начальником политотдела Липецким на машине. Бескрайние степи, бесконечные дороги. Всюду обозы, усталые войска, части перемешались, и нелегко было найти свое «хозяйство». Но нам повезло. Возле станции Чертково, в небольшой рощице, мы наткнулись на штаб своей дивизии. Комдив тут же приказал мне и политруку Чухонцеву отправиться на поиски стрелковых полков.

С Чухонцевым, тоже инструктором подива, мы отправились в путь, прихватив по две ручные гранаты. То тут, то там немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы, снижались почти до самой земли и прошивали отступающие колонны пулеметными очередями. Полдня собирали мы разрозненные части и направляли их на сборный пункт, а когда вернулись в рощицу, то штаба там уже не нашли.

У нас не было сил идти дальше, и мы устроились на скирде. Сколько времени проспали, не помню, но когда проснулись, услышали голоса громко спорящих немцев. От неожиданности я чуть было не вскочил, но Чухонцев схватил меня за ногу и прошептал:

— Тихо. Это, видать, обозники на лошадях. Они уже расположились на ночлег. Что будем делать?

Договорились забросать гитлеровцев гранатами, воспользоваться паникой и удрать из этой ловушки на их лошадках.

И вот гранаты полетели в цель. Раздались взрывы, крики, стоны. Мы скатились вниз, схватили по автомату, вскочили на лошадей и, нахлестывая их, помчались на восток.

Утром оказались в станице, где размещался заградительный отряд. Пожилой, коренастый, небольшого роста капитан с какой-то радостью закричал, показывая на нас:

— Держи, держи их! А-а, попались, голубчики!

Мгновенно нас стащили с лошадей и под усиленным конвоем повели в крайний дом.

Со всех сторон неслись крики:

— Диверсантов поймали… Их сразу по немецким лошадям узнали…

— Вы кто? — строго спросил капитан. — Дезертиры или диверсанты?

— Ни те и ни другие, — ответил Чухонцев.

Ни документам, ни нашим доводам он не верил. Тут же на клочке бумаги написал: «Обоих в штрафной батальон, как злостных дезертиров и предателей…»

В лагере из деревянных бараков нас вызвал на допрос майор. Читая препроводительную, он от души рассмеялся и сказал:

— Капитан верен себе, у него один диагноз: «диверсанты».

Мы радостно вздохнули и придвинулись к столу. Наконец-то нас поймут и отпустят в, свою дивизию.

Майор, отрекомендовавшийся прокурором, отложил в сторону препроводительную и каким-то сонным, заученным голосом сказал:

— Не будем терять времени. От вашего чистосердечного показания зависит все, в том числе и ваша жизнь. Вы не диверсанты, это я знаю, но бежали с поля боя, бросив на произвол судьбы своих подчинённых.

Любуясь массивным портсигаром, прокурор явно рисовался своим красноречием. Медленно растягивая слова, он зловеще продолжал:

— Я очень хочу вам помочь и советую раскаяться, и тогда военный трибунал милостиво заменит вам высшую меру посылкой на фронт.

Прокурор, похлопав меня по плечу, ушел.

Подробно изложив все наши злоключения, мы отправились в барак.

К вечеру нас снова вызвали к прокурору. На этот раз я не узнал его.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — грозно хмуря брови, закричал майор. — Я к вам всей душой, а вы такую ерунду написали! Ну, вот что: даю срок вам до утра. Одумайтесь и чистосердечно во всем признайтесь.

Удрученные, мы вышли во двор.

Чухонцев раздраженно сказал:

— Пусть скорее будет суд, там разберутся, наконец, запросят дивизию, и все станет на свое место. Не могут же нас, ни в чем не повинных, осудить!