Штрафной батальон - [11]

— На полтора? А потом что? — спросила Калерия Ивановна, надеясь, что она не все правильно поняла.

— Потом прибудет эшелон, нас к нему прицепят — и покатим мы с Шуриком за орденами на энское направление энского фронта.

Калерия Ивановна, жаря картошку и разогревая консервы, плакала на кухне навзрыд. Ей сочувствовали, ее утешали. Но какие слова утешат несчастную мать? Бабка Никитична предложила свою керосинку вскипятить чайник, Ольга Илларионовна принесла шерстяные носки.

— Отдайте Вите. Это я Ананию Петровичу связала. Думала, как узнаю его адрес, так отошлю.

Поздно вечером ребята ушли. Проводила их Калерия Ивановна, причитая громко и всхлипывая, а вот как они вернулись на цыпочках в комнату — этого не видел никто. И никого не удивило, что после отъезда сына Калерии Ивановне занездоровилось, вышла она утром с обвязанной головой, нацедила из крана воды в чайник, забрала керосинку и заперлась на ключ.

И прильнула ухом к двери, слушая, что говорят о ней соседки.

— Ох как не легко провожать, — произнес грустный голос Савельевой. — А мне, Марья Степановна, и проводить мужа не довелось…

Голос дрогнул, умолк, быстрые шаги простукали мимо курносовской двери. Ушла Савельева плакать к себе.

— А кого проводили еще? — басовито проговорила Марья Митрохина. — Нешто Витька не дома? С кем же Курносиха разговаривает? Али рехнулась и шепчется сама с собой? Мне же через стенку все слыхать. Стенки-то у нас все равно что бумажные, фанера обштукатуренная. Ткни — и пальцем проткнешь. А ночью, как я выходила, какой-то чужой вроде бы парень из уборной шмыгнул.

Калерия Ивановна окоченела от страха и, превозмогая его, метнулась яростно в кухню, заорала на Митрохину, боясь сама собственного крика:

— Что ты мелешь? Виктор мой уехал вчера вечером! Все видели, как уходили они с товарищем! Спроси соседей! Я и дверь на крюк за ними заперла! Приснилось тебе, что я разговариваю. Я слушаю радио в двенадцать! Это ты заваливаешься дрыхнуть с семи часов! Иди проверь, у меня никого нет!

Откричалась, воротилась, хлопнула своей дверью, аж стены вздрогнули, ключ повернула два раза в замке — и душа ушла из тела, руки-ноги налились свинцовым страхом. Страшно же! У дурищи этой хватит наглости и в комнату прийти.

Повалилась Калерия Ивановна на колени перед Богородицей и Чудотворцем. Богородицу, заступницу всех скорбящих матерей, купила недавно у какого-то бородатого дядьки на Центральном рынке.

— Мать пресвятая, не выдай! Царица небесная, сына моего спаси!

— А что мне проверять-то? И без меня проверят, — бубнила Митрохина, проходя по коридору мимо курносовской двери, и от этих слов, доносящихся до Калерии Ивановны, она сильнее стукалась об пол лбом.

— Господи, сохрани! Господи, отведи!

Виктор и Шурка, скрючившись как в материнской утробе, сидели загороженные чемоданами под кроватью, Шурка ощутил захолодевшим сердцем и покрывшейся пупырышками кожей стремительное падение в страшную, бездонную глубину, из которой ему не выбраться. Все произошло внезапно, быстро, будто помимо его воли, и он вдруг понял, как это называется. Все кончено. Жизнь кончена. Ему захотелось умереть сию минуту. Сейчас же.

— Тебе-то зачем в город, Лагин? — спросил командир, когда он отпрашивался. — Ну у Курносова, понятно, здесь старенькая, больная мать. Надо же ему с ней попрощаться.

— Я с Виктором, мы вместе.

Вот они вместе и переночевали в спальне у Курносовых…

Шурка проклинал себя в душе за то, что остался: «И приходить бы сюда не надо! Пусть Витька сам поступал бы, как придумали они с матерью. А я почему оказался здесь?»

Он пытался оправдать себя — и спотыкался в уме о позорное страшное слово, и боялся думать дальше, хотя Витька объяснил ему, что с этим страшным словом их поступок ничего общего не имеет. Тетка обещала, что полковник Травкин затребует Виктора в свою часть, как только тот окончит училище. Но никакого требования от Травкина на младшего лейтенанта Курносова не поступило. Витька ждал и не переставал надеяться. Дядя должен приехать на днях по своим делам в Москву, и они оба, Виктор и Шурка, попросятся к нему на службу. Обидно — дядя приедет, а их уже нет, они отбыли на фронт. Их уже там убили.

Испуганный, ошеломленный, Шурка отпрянул, замотал головой. Не соглашался:

— А если поймают? Расстрел!

— Кто поймает? Мы не будем вылезать днем из комнаты. А завтра или послезавтра Травкин приедет, и моей матери уговорить его — раз плюнуть.

Разговаривали они вполголоса в сквере. Виктор, как только они вышли со двора, из-под арки, свернул на площадь и пошел к скверу. Было безлюдно и совсем темно, а Шурке казалось, что их слышит вся улица, что собралась толпа, сейчас его схватят, позовут патрульных и отведут в комендатуру.

— Нет, Витька. Нет! Это же прямо под трибунал.

— Ты давно мог попасть туда.

— За что? Ты сдурел, Витька?

— А забыл, как самокрутку палил из портрета товарища Сталина? Сделал тебе тогда замечание взводный. Помнишь? Я тоже видел, но не донес.

Шурка обмер. Он никак не ожидал, что тот незначительный его проступок заслуживает тяжкого наказания.

— Не нарочно я… Газета попалась такая… — пробормотал он, и острая догадка вспыхнула в мозгу: «Вот оно что! Витька испытывает меня своими разговорами о Травкине! Мол, согласится Шурка или не согласится?»