Штрафбат - [12]

— Что ты нас глазами сверлишь, комбат?! — громко спросил Точилин. — На подвиги идем!

— Готовь ведро орденов!

— И водки ведро! С закусью!

— Ох мы тебе и навоюем, комбат, ох и навоюем!

И по колонне прокатился ехидный смех.

Твердохлебов улыбнулся, покачал головой и вдруг гаркнул:

— А ну, песню давай, ребятушки! Давай песню!

В колонне снова рассмеялись, потом залихватский тенор пронзительно запел:

Какой же был тогда мудак —

Пропил ворованный пиджак…

И десятки глоток дружно подхватили:

И шкары, ох, и шкары, ох, и шкары!

Теперь, как падла, с котелком

Бегу по шпалам с ветерком…

И опять десятки глоток подхватили:

По шпалам, ох, по шпалам, ох, по шпалам!

Прошли сотню-другую метров, и зазвучала новая песня, хватающая за сердце черной тоской и беспросветностью:

Идут на Север срока огромные,

Кого ни спросишь, у всех Указ,

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз.

А ты стоять будешь у подоконничка,

Платком батистовым ты мне махнешь,

Прощай, прощай, подруга моя верная,

Ты друга нового себе найдешь!

И завтра утром покину Пресню я,

И по этапу пойду на Колыму,

И там, на Севере, в работе семитяжкой,

Быть может, смерть свою найду.

Друзья накроют мой труп бушлатиком

И на погост меня снесут,

И похоронят душу мою жиганскую,

А сами тихо так запоют:

Ох, Крайний Север, срока огромные,

Кого ни спросишь, у всех — Указ…

Твердохлебов шагал рядом с колонной, слушал, морщился, но запретить петь язык не поворачивался. Какие люди, такие и песни, что уж тут поделаешь? Но в эту секунду другой голос, густой и угрюмый, вдруг загремел, заглушая блатную песенку:

Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!

С фашистской силой темною, с проклятою ордой!

И десятки других голосов дружно подхватили:

Пусть ярость благородная вскипает, как волна!

Идет война народная, священная война!

Твердохлебов зашагал тверже, вскинул голову и запел вместе со всеми. Ах, песня, песня! Родилась она с началом войны и мигом облетела всю страну до самых дальних уголков ее. Она била в самое сердце, она будила, тревожила гордость русского человека, она взывала к его мужеству, к его любви к своей неласковой суровой родине. Как бы ни была строга и даже несправедливо жестока родная мать к своим детям, почему дети ее любят сильнее, чем самую ласковую и справедливую мачеху? Почему все прощают и находят оправдания самой злой жестокости, самой слепой несправедливости?

Глава вторая

Окопы были неглубокие, блиндажи накрыты тонкими бревнами в один накат. Внутри было тесно — посередине горела бочка, приспособленная под печку, на бочке стоял громадный, черный от копоти армейский чайник, и штрафники тянули из кружек кипяток, посасывая маленькие кусочки колотого сахара. Пот обильно стекал по щекам, капал с подбородков. Те, кто уже напился, смолили махру, пуская к низкому потолку густые струи дыма. И тянулись медленные обстоятельные разговоры.

— По всему видать, жратвы нынче уже не будет…

— Видать, так.

— Нет, ну че они в самом деле, шакалы? Солдата голодным оставлять!

— А ты не солдат, парень, до сих пор, что ль, не понял?

— А кто ж я, в гроб, в печенку мать?

— Штрафник.

— А штрафник не человек?

— С какой стороны поглядеть. Ежли помереть кажную секунду можешь, стал быть, человек. А вот во всем остальном — ты штрафник.

— И часто вас так с голодным брюхом оставляют?

— Случается…

— Давно в тишине живете?

— Давно — четвертый день… Это ж фрицевские позиции. Мы их пять ден отвоевывали. Кажный день по три раза в атаку ходили и обратно откатывались. Народу полегло — страсть.

Совсем близко прогремело подряд два взрыва. С бревенчатого наката посыпались мелкие комья земли. Новобранцы вздрогнули.

— Что это? — спросил кто-то.

— Мины взорвались, — спокойно ответили ему.

— Лихо воюет немец?

— Да уж не то что мы…

— А че ж вы так?

— А мы поглядим, какие вы будете аники-воины.

— Да нам еще и винтарей не дали… ничего не дали…

— Поутру дадут — за этим дело не станет.

— У нас винтари, а у них автоматы, они сытые, как племенные хряки, а мы от голодухи едва ноги таскаем. Из нас такие ж вояки, как из говна пуля…

— О-о, дядя, ты прям панихиду запел!

— Поглядим, милок, че ты через пару деньков запоешь.

Дверь в блиндаж отворилась, и ввалился Леха Стира с алюминиевой кружкой в руке.

— Эй, блатные и приблатненные! Слушок прошел, у вас кипяточек есть?

Сидевшие вокруг бочки посторонились, и Стира протиснулся к бочке, с трудом поднял с огня чайник с многочисленными вмятинами, налил полную кружку, поставил чайник на прежнее место и присел на корточки, стараясь быть поближе к огню. Потом выгреб из кармана телогрейки полную пригоршню кусков сахара, взял один кусок губами, отхлебнул кипятку и смачно захрустел. Остальные куски Стира сунул обратно в карман телогрейки.

— Где сахарком разжился, парень? — спросил один из штрафников, Иван Мордвинцев.

— Да там же, где и вы, дядя, — усмехнулся Стира. — Выдали сухим пайком.

— Нам-то вот по четыре кусочка выдали, а у тебя, я гляжу, полный карман, — Мордвинцев глянул на оттопыривающийся карман телогрейки Лехи.

— Кому в любви не везет, тому в карты фарт идет хороший. Перекинуться желающих нету?

— И давно тебе в любви не везет? — участливо поинтересовался другой штрафник, Егор Померанцев.