Шпоры на кроссовках - [12]

– Ммммаа… – вырвалось у него против воли.

В подвале, куда его шваркнули ещё без сознания, кто-то ещё был – Колька слышал в дальнем углу сипящее дыхание, свет, падавший из крошечного окошка, оказался совсем вечерним и не позволял ничего различить, да Кольке и плевать было, кто там есть и что с ним. Ужасала своя судьба. Сокамерник тоже не проявлял интереса к Кольке, но сейчас сердито сказал:

– Не вой, тошно без тебя.

Голос был мальчишеский, с таким же, как у возчика – полицая (сволочь старая!!!) акцентом и какой – то насморочный. Колька зло и со слезами огрызнулся:

– Сам наорался, другим не мешай, – и приготовился драться, потому, что сосед зашуршал, перебираясь поближе. Свет упал на его лицо, и Колька вздрогнул. Мальчишка говорил насморочным голосом не потому, что плакал. Просто нос у него распух, левый глаз не смотрел вообще, губы походили на чёрные лепёшки. Всё лицо покрывала корка засохшей крови. Таких качественно измочаленных физий Колька не видел даже после "стрелок" с пацанами из пригорода. Остатки рубахи не имели цвета – на них и на груди тоже засохла кровь. Мальчишка присел рядом, обхватил колени руками, стараясь не прислоняться спиной к стене, хотя это было удобнее. Кроме остатков рубахи на нём оказались драные штаны и ботинки на босу ногу. Белёсые волосы и беспорядочно падали на лоб, уши и шею. – П-прости, – вырвалось у Кольки.

– Да ну… – мальчишка осторожно повёл плечом. – Ты тоже скоро такой будешь, – он сказал это без злодейства или насмешки, просто констатировал факт, и от этой констатации Колька почувствовал, как падает в настоящий обморок. Он ущипнул себя за ухо и тяжело сглотнул кислую слюну, а мальчишка, похоже, не заметивший это, спросил: – Тебя как зовут?

– Колька, – выдавил наш герой.

– Вот на том и стой, – непонятно посоветовал мальчишка и добавил: – А меня Алесь. По-правде, только это уже всё равно… Тебя за что?

– Не знаю! – вырвался у Кольки крик. Алесь снова согласился:

– И я не знаю, – он усмехнулся и плюнул кровь: – Вот не знаю, и всё тут. И откуда не знаю, и ты не знаешь. И вообще никого не знаю. И ты тоже. Если когда бить станут – кричи изо всех сил, не молчи. Только чего НЕ ЗНАЕШЬ – не говори.

– Я правда… – начал Колька торопливо, и Алесь подтвердил:

– Вот-вот… – помолчал ещё и, снова сплюнув, продолжал: – А меня утром повесят. Они всегда три дня ломают, потом – или в лагерь, или вешать. Утром не хочется, Никол. Лучше б ночью или ещё когда, а утром… страшно…

Колька молчал, открыв рот – пытался вздохнуть. Алесь почти спокойно, только тоскливо продолжал:

– Да оно бы и ладно. Бьют они очень уж сильно, да ещё и электричеством стегают. Только обидно. Они к Сталинграду подходят, слышал, Никол? Ну как возьмут, что тогда? А я и не узнаю…

– Не возьмут, – неожиданно вырвалось у Кольки. – Под Сталинградом их разобьют. Ещё хуже, чем под Москвой. И вообще… наши выиграют. Да их уже убьют там, – снова против своей воли добавил Колька, – я радио недавно слушал.

– Молчи! – пальцы Алеся запечатали рот – сухие и сильные. – Правду говоришь?! – тут же требовательно спросил мальчишка, подавшись к Кольке. – Ну правду, не врёшь?!

– Правду, – твёрдо ответил Колька.

– Хорошо, – успокоенно сказал Алесь. – Вот теперь – хорошо всё… Слушай, если выберешься, то… – Алесь замялся и больше ничего не успел сказать – дверь на верху распахнулась, красноватый свет ударил в низ по короткой каменной лестнице, и чёрный силуэт наверху позвал по-русски:

– Эй, новенький! Выходи!

Кольке показалось, что на него надели наушники. Алесь ещё что-то говорил, тот, наверху, поторапливал, но Колька ничего не слышал и не ощущал – даже ударившись плечом о дверной косяк, не почувствовал. Солдат – в той же форме, что и сидевшие у подъезда – запер замок и прислонился к стене, обменявшись несколькими словами с таким же, пришедшим за Колькой. Тот несильно толкнул мальчишку в спину:

– Руки назад. Иди вверх, – и снова толкнул к лестнице, уводившей почти от подвальной двери на второй этаж, откуда слышались голоса – немецкие. Они так заморозили Кольку, что он не сразу услышал голос топавшего позади солдата – быстрый, тихий и сочувственный: – Я не шваб[4]. Я словак, словак. Мальчик… – но лестница кончилась, и солдатик умолк.

В длинном коридоре, всё ещё светлом от садящегося солнца, у подоконников стояли немцы. Их было много – десятка два, и они совсем не напоминали привычных по фильмам. Вместо коротких сапог (за голенищами которых торчат гранаты и магазины к автомату.) – ботинки с клапанами – гетры, кажется. Автоматов ни у кого нет, почти все – пожилые, один даже в очках. На Кольку они смотрели, переговариваясь, глазами, ничего не отражавшими – ни злости, ни сочувствия.

Двое "настоящий", как подумал Колька, немцев стояли возле двери в конце коридора. Один – странно, но он запомнился – был тот здоровяк, который вел мотоцикл. Другой – совсем мальчишка, но высокий, с желтым чубом из-под серой пилотки – вдруг напомнил Колька одного десятиклассника, хорошего гитариста, он часто пел на школьных вечерах… У этих немцев тоже были ботинки с гетрами, но на шее висели настоящие автоматы, и руки, голые по локоть, лежали на них, как в кино. Здоровяк что-то рассказывал младшему товарищу, тот смеялся, и Колька, увидев, как здоровяк кивает на него, неожиданно понял: немец рассказывает о том, как чуть не опрокинулся из-за русского мальчишки.