Шпион против майора Пронина - [15]

— А я напишу рапорт лично товарищу наркому, что арест повредит делу, — сказал Пронин и картинно зевнул — как сытый кот.

— Руки выкручиваешь? Ну, погоди у меня. Пока что я отвечаю за это дело. Ты сперва меня из этого кабинета на снег выведи, а уж потом пиши рапорты.

— На снег — это завсегда можно. Дело недолгое. Слушай, Ковров, я тебе серьезно говорю. Арест повредит делу. Я уже знаю, что Левицкий нам врет. Значит, у меня есть оружие против Левицкого. Дай мне его припугнуть арестом. Это гораздо полезнее самого ареста. Ну, это же арифметика, ты же арифметику-то изучал.

— Ты у нас больно образованный стал. Ученый. Небось думаешь, мы все — это арифметика, а ты — тригонометрия. Иди, босяк, работай.

Ковров остался наедине со своими мрачными мыслями, рядом с проклятым телефоном, от каждого звона в котором комиссара передергивало.

Центральный телеграф

— В Бресте-то потише было? — спросил Пронин Железнова, когда они вышли в метель. Железнов лихо натянул любимую кепку.

— В Бресте вообще-то порохом пахнет. Поймали провокатора. За немцев агитировал. Дескать, придет хозяин с Запада, и жизнь станет слаще.

— Немец, что ли?

— Да нет, нашенский. И по национальности вроде не из немцев. Настоящая его фамилия — Белогубов. Бухгалтер из Смоленска. Ненадежный народ эти бухгалтеры. Каждого сажать можно — или за растрату, или за измену Родине. Но не можем мы всех бухгалтеров посадить. Кто-то должен вести бухгалтерию? Вот Белогубова и упустили.

— Бывает. Ну, с этим Белогубовым, я думаю, без тебя разберутся. А вот на телеграф надо ехать сей момент.

Сотрудники Центрального телеграфа четвертый день существовали на валерьянке и валидоле. В столе у директора имелся всесторонне продуманный донос на парторга. Парторг переложил из сейфа в ящик стола браунинг с единственным патроном. Остальные телеграфцы позеленели, осунулись, ощущали себя арестантами, которых вот-вот отправят на гильотину. Еще сильнее перепугались орлы из охраны… Пока еще никого не уволили, никого не отдали под суд. От этой паузы возникла уверенность, что кара по строгости превзойдет самые панические ожидания.

Железнов направился разбираться с коллегами из охраны. А Пронин огорошил визитом товарища директора.

— Я член партии с 1914 года. Я работал с товарищем Красиным.

— Профессиональный революционер? — спросил Пронин так, как будто не читал биографию Николая Николаевича Павловского, включая все малоизвестные эпизоды из его дореволюционной жизни.

— Нет, я не прерывал работы учителя. Сеял разумное, доброе, вечное. Перед революцией был директором школы. Обучали рабочих грамоте, арифметике по трехлетней программе. А что? Получить более капитальное образование при царе было трудновато.

Пронин кивнул.

— А осенью 1917-го где вы были?

— Участвовал в революционных событиях. В Москве. Как видите, Зимнего не брал, — Павловский нервно улыбнулся. — Но в Москве было погорячее, чем в Петрограде.

— Это точно, — согласился Пронин. — Воевали с юнкерами?

— Можно сказать, что воевал. Агитировал на заводах. Имею за ту революционную работу благодарность от товарища… Ммм… от одного из высокопоставленных партийных работников того времени.

— Да уж скажите прямо: от товарища Каменева. Тогда ни вы, ни я, никто не знал, что он нам совсем не товарищ. Никто не заподозрит вас в предательстве. В те дни Каменев пользовался доверием ЦК. К тому же он находился в Петрограде, вы в Москве. Благодарность он вам подписал по представлению московских товарищей. Это не пятно на вашей биографии. Наоборот — вы можете гордиться, что причастны к завоеванию советской власти в Москве.

— Я и горжусь этим. Я горжусь, поверьте! — поспешно затараторил Павловский. — Память тех дней для меня священна! Я комиссар революции, выдвиженец Красина. Таким и помру.

— И хорошо сделаете. Нужно не только родиться, но и умереть коммунистом. Что происходит у вас, Павловский? Мы знаем вас как преданного революции комиссара, и вдруг — такая беспечность в новогоднюю ночь. Или праздник для вас теперь важнее службы?

Павловский утер слезы и посмотрел на Пронина пристально:

— Эх, если бы вы чуточку лучше меня знали, товарищ Пронин. Если бы мы с вами были старинными знакомыми. Вы бы не сомневались, что Николай Павловский не стал мещанином, не зажрался, не заржавел в начальственном кресле. Жена мне говорит: как был Павкой Корчагиным — так им и остался. Для меня вообще этого елочного праздника не существует — спросите у кого угодно. Я в 23.00 лег спать и в четыре утра проснулся, чтобы идти на службу.

Костюм Павловского был аскетичен: старенький потертый френч, солдатские сапоги. И очки он носил самые дешевые, да еще и дужку явно чинили, паяли. Облик соответствовал его словам. Но доверять нельзя ни словам, ни скромному костюму.

— Как могло случиться, что в учреждении, которое возглавляет такой несгибаемый боец, из сейфа пропал документ государственной важности?

— Я знаю, что меня вышибут из партии, — голос Павловского снова дрогнул. — Знаю, что арестуют. Наверное, будут бить. Не отрицайте, я все это знаю. Лучше убейте меня сразу. А стреляться я не буду. Я верю, что еще смогу пригодиться Родине. Не за горами большая война. Я рядовым пойду… Я грудью… — И Павловский снова зарыдал, прикрыв лицо огромным клетчатым платком, в который уже не раз сморкался.