Шпион, который спас мир. Том 2 - [63]

Обвинитель заставил Пеньковского рассказать о его командировках и сделал вывод, что тот передавал Винну информацию о советских ракетах, почерпнутую из курса лекций в академии имени Дзержинского. Затем обвинитель представил суду фотокамеру «Минокс» и шифровальные таблицы, которыми пользовался Пеньковский^{184}.

— Какого рода информация интересовала сотрудников разведки? — спросил обвинитель.

Пеньковский подчеркнул в своем ответе, что «90 процентов материалов, которые я передавал, содержали информацию экономического характера».

Обвинитель предъявил суду фотографию письменного стола Пеньковского и предметы, изъятые из тайника, который был в нем устроен.

— Обвиняемый Пеньковский, как вы использовали этот тайник? Знал ли кто-нибудь из членов вашей семьи о существовании этого тайника?

— Нет, они его никогда не видели. Я пользовался этим тайником, выбирая моменты, когда в квартире никого не было: мать находилась на работе, жена гуляла с ребенком, а старшая дочь была в школе, а по воскресеньям — когда все они были заняты домашними делами.

— Ваш стол не запирался?

— Ящик стола был всегда на замке, и ключ от него постоянно находился при мне, а к этому замку никакой другой ключ не подходил^{185}.

Чтобы приуменьшить свою преступную деятельность, Пеньковский так и не раскрыл ни подлинного числа встреч, ни подлинной ценности тех материалов, которые он передавал на Запад. Судебный процесс был построен советскими властями таким образом, чтобы по возможности занизить ущерб, нанесенный Пеньковским советским военным секретам. На суде совсем не упоминалось, скажем, ни о справочниках, директивах и распоряжениях, скопированных им в спецхране Министерства обороны маршала Варенцова, ни о сверхсекретных и секретных номерах журнала «Военная мысль», которые он сфотографировал.

По словам одного британского дипломата, который присутствовал на судебном процессе, Пеньковский держался уверенно и давал показания даже с каким-то усердием. Он не поддавался эмоциям и словно бы не осознавал неизбежного для него результата. Он казался уверенным в себе, говорил без запинки и, казалось, получал удовлетворение от того, что выступает со знанием дела. Он не производил впечатления человека, подвергнутого психологической обработке или накачанного наркотиками. Его ответы отнюдь не выглядели заученными. „

В то же время британский дипломат заметил, что «его психическое состояние было не вполне нормальным. Казалось, он находился под воздействием какого-то стимулятора. Возможно, это было всего лишь возбуждение и чувство облегчения от того, что он наконец вышел на сцену после долгих месяцев напряженных и одиноких репетиций. Пеньковский упрямо сопротивлялся обвинителю по вопросу о своих побудительных мотивах. С готовностью признав все остальное, он отрицал, что занимался шпионской деятельностью из-за материальной выгоды или что планировал побег за границу. Он объявил себя моральным перерожденцем, но проявил поразительную настойчивость, опровергая самые банальные покушения на его репутацию. Он отрицал, что принимал подарки от Винна, что недостаточно уважал свою жену и что ночи проводил большей частью с одной женщиной, которую встретил в лондонском ночном клубе. По крайней мере, на первом заседании, открывавшем процесс, он не проявил никаких признаков раскаяния, вопреки наущениям его адвоката»^{186}. Обвинитель, генерал-лейтенант юстиции А. Г. Горный, усталым скрипучим голосом спросил Пеньковского, почему агенты не доверяли материалам, скопированным им от руки. Горный имел намерение дискредитировать лично Пеньковского и показать суду, что важны были только документы, которые Пеньковский крал.

— Впоследствии, когда я начал снабжать разведку большим объемом материалов, которые я получал в Госкомитете по координации научных исследований, агенты говорили, что я выполняю работу великолепно, и высоко ценили ее результаты, — возразил Пеньковский. — На основании этих оценок, сделанных другими, можно заключить, что работал я не напрасно.

Если верить протоколу, в зале раздался «взрыв возмущения»^{187}.

Обвинитель попросил Пеньковского описать, каким образом он передавал Дженет Чисхолм пленки в коробочке с драже в сквере на Цветном бульваре. (В судебном протоколе она неправильно названа Анной Чисхолм, родившейся 7 мая 1929 года, женой второго секретаря посольства, прибывшей в СССР 1 июля 1960 года.)

Пеньковский рассказал, следуя сценарию:

— Конфеты в виде лепешечек находились в круглой коробке. Я сел на скамью, где сидели дети. Я похлопал одного из детей по щечке, погладил по голове и угостил:

«Это конфеты, попробуй-ка». «Энн» все видела.

— Таким образом, для маскировки шпионских связей использовались даже дети Анны? — спросил обвинитель.

— Да, выходит что так, — ответил Пеньковский.

Услышав его ответ, советская публика в зале суда прервала его «возгласами возмущения»^{188}.

Затем обвинитель перешел к его командировке в Париж 20—27 сентября 1961 года, где Пеньковский встречался с группой пять раз и общая продолжительность встреч составила 14 часов 55 минут. Пеньковского спросили, предъявляли ли ему для опознания фотографии советских официальных лиц, и он ответил, что ему показывали фотографии торговых представителей, экономистов и инженерно-технических работников, которые находились во Франции. О том, что он потратил несколько часов на опознание фотографий сотрудников ГРУ и КГБ, не упоминалось. Неизвестно, признался ли он в этом, но если бы и признался, то советские власти вряд ли захотели бы это обнародовать.