Шорохи чужой планеты - [3]

— Еще одно доказательство в пользу Тарасевича, — отметил Камай.

Балачан ничего не ответил и, склонив голову, пошел к входу в ближайшее ущелье. Камай, следя за оттисками его подошв в пыли, постоял, пока он не скрылся за поворотом, и тогда последовал за ним. Каменный мячик был меньше Земли, и вес людей здесь был соответственно меньше. Однако ноги, отвыкшие от длительной нагрузки, шаркали, цеплялись за скрытые под пылью затвердевшие комья, подгибались на ровном месте. Камай подумал, что им нужно больше двигаться, чаще делать вылазки по округе. Это и для дела будет полезно, так как они по сути ничего о планете не знают, во всем доверившись выводам экспедиции Туровца. А есть же тут, наверное, и другие интересные уголки.

Когда Камай повернул в ущелье, Балачан был уже далековато. Он шел увереннее, легче, чем Камай. На расстоянии даже не замечалось, что он одет в скафандр, и если бы не гермошлем — прозрачный блестящий шар на голове, можно было бы подумать, что человек в обычной земной одежде.

Ущелье было длинным и узким. Его гранитные склоны почти не расширялись кверху, были гладкие и равные, как отполированные. Камай уже заглядывал сюда, когда они устанавливали станцию. Тогда у него не хватило времени, чтобы по-настоящему оценить эту красоту. А в ночные дежурства Балачан не позволял выходить наружу, да в темноте ничего этого и не увидишь.

Вскоре Балачан остановился, поднял голову, что-то высматривая на вертикальном склоне.

— Что там? — Крикнул Камай.

Балачан подождал его, и объяснил:

— Здесь начинается зона наибольшей активности шорохов.

Камай скользнул взглядом по каменной стене. Ничего особенного. Такая же, как и в начале ущелье. Вряд ли могли шорохи возникать где-то здесь.

— Э-эй, туристы, где вы бродите?

Голос прозвучал неожиданно. Камай с Балачаном удивленно повернулись лицами друг к другу и засмеялись. Нет, это была не весть от того, кто шуршал невидимыми подошвами по планете ночью. Это был голос Тарасевича.

— Скоро вернемся, — пообещал Балачан товарищу, вызывавшему их с базы.

— Как всегда, ничего нового? — Наушник точно передал иронию, которую вложил в свои слова Тарасевич.

— А что бы ты хотел? — обиделся Камай.

— Ничего, ведь я ничего не жду.

— Га, Балачан! Давай докажем маловерам и найдем живое существо вон на той горе! — Камай вдруг развеселился. — Я верю Туровцу.

— Какая патетика! — Не унимался Тарасевич. — А ты что скажешь, командор?

— Обед готов?

Тарасевич поперхнулся, а Камай расхохотался.

Позже, когда они втроем сидели за обеденным столом, Балачан сам вернулся к этому разговору.

— Мы допускаем ошибку, — неожиданно для товарищей сказал он, — слишком доверились приборам.

— Они совершенны, — возразил Камай.

— И беспомощны без человека, — заметил Балачан.

— Но человек здесь, — вставил Тарасевич.

— Тебе лишь бы спорить, — упрекнул его Камай.

— Кто возражает? — Не обратил внимания на Камаеву реплику Балачан. — Но еще нет искусственного мозга, превосходящего человеческий…

— Ты хочешь сказать, что мы должны расширить поиски? Облазить всю планету? Да? — Оживился Камай. Его самого не слишком устраивала роль регистратора при экранах наблюдательной станции. — Расточительство — сидеть весь день на базе.

— И ночью тоже.

— Инструкция… — Растерялся Камай. Он знал, что в инструкциях, составленных для космических разведчиков, было много формального. Но вместе с тем он знал, что этот формализм необходим, так как заранее всего не предугадаешь, а неосторожность зачастую приводит к беде. Поэтому он напомнил: Пункт пятый восьмого параграфа говорит: "Пока не выяснена сущность явления, нельзя считать, что человеку ничего не угрожает".

— В инструкции есть дополнение, помнишь: "За исключением случаев, когда явление непосредственно угрожает жизни человека", — улыбнулся Балачан.

— Не могу с тобой соревноваться, — отмахнулся Камай, — ты, наверное, знаешь все параграфы и приложения, начиная с эпохи раннего космоса. Однако в данном случае нашей жизни ничего не угрожает.

— Если бы не ты подкинул мне там в ущелье эту идею, я сказал бы, что ты слишком правильный человек для исследователя, — Балачан хитренько сверкнул глазами. — Так что не прикидывайся. И не гаси в себе, если она иногда посещает тебя, ту безумную искру, которая одна обещает большое открытие. Не бойся ее!

— Мудрецы! — Тарасевич демонстративно зевнул, подвинул на край стола грязную посуду, подождал, пока робот уберет, и встал: — Я пойду, приготовлю гравилёт. Да, командор? И пробью дырку в корпусе, чтобы создать эту самую угрозу, — он засмеялся и вышел.

— Завидую Тарасевичу, — сказал Камай, — никаких сомнений.

— А ты не думаешь, что это слишком простое объяснение? — Задумчиво ответил Балачан.

— Мудрец, — тоном Тарасевича повторил Камай и спросил: — Мне на станцию или с тобой?

— Твоя очередь дежурить, значит, на станцию. А я попытаюсь нарушить твою инструкцию. Как ты смотришь на это?

— Тебе не докажешь. Но хоть не покидай гравилёта, — он со студенческих лет с уважением относился к имени Балачана и поэтому не чувствовал за собой право оспаривать его решения, даже неожиданные, нелогичные.

Балачан молча кивнул головой. Не мог он сказать заботливому товарищу, что его совет напрасен. Ибо, какая разница — сидеть на станции или в кабине гравилёта? А ему было важно своими глазами посмотреть ночную долину, потрогать камни пальцами, почувствовать легкий свист ветра в узком ущелье. И шорохи. Чтобы можно было услышать их собственным ухом, без посредников — приборов. Именно услышать, а не рассматривать их переведенными на язык цифр и графиков, будто препарированными. Но об этом он может только мечтать. Остаточная атмосфера Каменного мячика не только сильно разрежена, но и отличается от земной. Так что, возможно, напрасно он ломится в открытую дверь — даже выйдя из кабины, он, лишенный тех же приборов, которые уступают человеческому мозгу, увидит и поймет еще меньше.