Шопен - [162]

– Но в чем же тут моя вина, Луиза!

– Погодите! Что же ему оставалось? Сделаться модным учителем – и только? О нет! Он не собирался сдаваться! И вот он со своим слабым здоровьем взваливает на себя двойную тяжесть. Он продолжает сочинять, но в то же время дает и уроки, которые не доставляют ему никакой радости и не приносят никому никакой пользы. Лишь недавно у него появились сносные ученики…

– Концерты Шарля Фильча были триумфальными…

– Но Фильч появился у него недавно, а в первые годы Фридерик страдал – и физически и душевно… И что же? – продолжала Людвика с возрастающим жаром. – Другие музыканты, вроде Калькбреннера, при отличном здоровье забросили свое творчество и только от случая к случаю что-нибудь писали, a он, работая как каторжник, харкая кровью, превращаясь постепенно в полумертвеца – я же вижу, что произошло с ним в эти годы! – создает шедевры, он совершает подвиг, а его называют «малюткой», «капризулей», надоедают ему ненужной опекой и обвиняют в дурном характере!

– Боже мой, Луиза!

– Нет, погодите! Четырнадцать лет продолжается эта двойная, тройная жизнь, в последние годы она усложняется, потому что, помимо уроков, он тратит время на ненужные встречи, болтовню и терпит нападки со стороны домашних. Он тает на глазах, и ему ни разу не предлагают поехать в Ментону, где многие в его положении поправляются, не дают возможности отдохнуть. Вы окажете, что он каждое лето отдыхает у вас в Ногане? Большое спасибо вам за это! Но если бы он не работал всю зиму, как негр на плантации, он вряд ли мог бы воспользоваться этим вашим гостеприимством!

– Но почему же?

– Он считает необходимым непосильно работать зимой, чтобы иметь право приехать к вам летом, – иначе его назовут приживальщиком. Нет, нет, не перебивайте меня! Если вы требовали откровенности, вы должны только молчать и слушать. Мне стоит невероятных усилий говорить с вами об этом… Если бы вы были его настоящей женой, то есть женщиной, которая любит, вы никогда не допустили бы, чтобы он при его здоровье занимался уроками. Вы умоляли бы его бросить их, чтобы он мог всецело отдаться творчеству и продлить свои драгоценные годы! Вы дорожили бы каждой его минутой и работали бы вдвое, чтобы спасти его! Если бы моему мужу грозила опасность, – а он далеко не так нужен человечеству, как ваш… приятель, – если бы я видела, как он худеет и чахнет у меня на глазах, я нанялась бы в прислуги, в поломойки, таскала бы камни на своей спине, совершила бы подлог, преступление, но спасла бы его!

– Вы забываете, что у меня есть мое призвание, – с достоинством сказала Аврора, – и оно мне дороже всего на свете!

– Ах, все это фразы, одни только фразы! Сколько времени вы тратите зря на разговоры, на ненужные письма, на всевозможные встречи, на вмешательства в чужую судьбу! Он гораздо разумнее распоряжается своим временем.

– Я просто не знаю, что ответить на этот неожиданный обвинительный акт! Может быть, кое в чем вы правы! Но я никогда не вмешивалась в его материальные дела…

– Почему? – позвольте спросить.

– Это грязнит отношения…

– Ах, вот как!

– И, вы думаете, он при своей гордости взял бы у меня хоть одно су?

– У жены, у любящей женщины взял бы, а у любовницы, конечно, не возьмет. Нельзя взять денежную помощь у женщины, которая через год или через два не узнает тебя на улице!.. Я знаю, что не имею права касаться всего этого, – продолжала Людвика, захлебываясь от слез. – Вы можете бросить мне встречный справедливый упрек: «А ты сама? Для мужа ты все сделала бы, а для брата?» – Но, боже мой, разве я знала?… Я и не подозревала, что у него так много уроков и что они до такой степени мучают его… Та сдержанность, скрытность, которой мы в нашем семействе отличаемся – о, я готова теперь проклинать ее! – привела к тому, что он писал нам одни только бодрые письма, а если мы и угадывали тоску, то приписывали это сердечным огорчениям, свойственным его возрасту…

– Я никак не ожидала такого нападения, – сказала Аврора, встав с места. – Меня это поразило как громом. Впрочем, я готова выслушать вас до конца!

– Готовы? Вы сами насильственно вырвали у меня эти упреки! Но я прощаю вам недостаточное внимание к нему, скупость… не знаю что! Но чего я не могу простить – это унижений, которым вы его подвергли с самого начала! Почему вы не объяснили вашим детям, кто он для вас? Почему вы не сказали им, что любовь к нему – это самое святое и чистое в вашей жизни? Ведь вы были в этом уверены?

И они поняли бы это! Поняли бы, что глубокое, сильное чувство, союз, заключенный по сердечной страсти, священнее церковных уз, и стали бы еще больше уважать вас и его. Вот тогда вы были бы настоящей Жорж Санд! Но смелая в своих писаниях, вы трусливы в жизни! У вас не хватило мужества отстоять свои убеждения в собственной семье! И оказалось, что вы просто взяли себе очередного «друга сердца», chevaleur servant, и побоялись сказать об этом детям! Чем же вы лучше тех, кого клеймите? А теперь вы с непостижимым ханжеством всячески подчеркиваете даже в разговорах со мной, что он для вас друг, сын, брат, кузен, не знаю, кто еще, но только не любимый человек! Вы уже тяготитесь им! Ведь вы сходитесь только для радостей, а не для горя! Быть вместе, когда обоим хорошо! Когда же другому становится плохо и вы уже не получаете тех радостей, которые для вас… нет, я не буду продолжать, это заведет нас слишком далеко! Но одно я скажу: нельзя же все разрушать. Нужно и создавать! А разрушить жизнь такого человека – это величайшее преступление!..