Схолариум - [34]

— Должно быть, это очень странный человек, — произнес бакалавр, качая головой.

Штайнер раскрыл книгу, давая понять, что необычная дискуссия подошла к концу. Ему нужно подумать. И пока его глаза слепо двигались по строчкам, он попытался вспомнить одну из реплик бакалавра: «А то, что ее украли, это вывод из подтасованных фактов». А ведь и на самом деле… Кто-нибудь видел, как на Касалла напали и убили его? Но он же кричал и потом ведь наверняка не сам ударил себя глиняной миской по голове. Самоубийство требует ловкости и фантазии, но, наверное, он нашел бы другое средство отойти в мир иной. Уже сам способ говорит о том, что это убийство. Штайнер совсем запутался. Он отдал книгу одному из лиценциатов, а сам сел на скамью у стены. Предположение бакалавра было не таким уж и глупым, но он сделал ложный conclusio[36]. Дело не в том, была ли корова украдена. Но все-таки это кое-что дает. Может быть, именно здесь и таится разгадка. Сначала, в первой части истории, был туман, окутавший покровом тайны всю сцену. Но не путь к убитому и не место преступления. Потому что с того самого момента, как ткач вышел из дома, было достаточно свидетелей, которые проследили событие вплоть до места его свершения.

Когда занятие закончилось и Штайнер уже направился к выходу, к нему снова подошел бакалавр.

— А были поблизости другие коровы? — поинтересовался он.

— Да, безусловно. Но все они спали.

— Значит, мычать могла только эта корова? — Бакалавр усмехнулся. Нечасто ему приходилось так много рассуждать про коров.

— Она кричала, потому что почувствовала, что вор задумал какое-то зло, — раздраженно ответил Штайнер. — Что за дурацкий вопрос?

— Какая же умная оказалась корова, — засмеялся бакалавр. — Значит, она чувствовала, что ее убьют?

— Конечно нет.

— И чего же тогда она мычала? Потому что вор разбудил ее?

— Скажите, господин бакалавр, к чему вы клоните? — Штайнер уже рассердился по-настоящему.

— Да я и сам не знаю, господин магистр. Я только отмечаю тот факт, что начало вашей замечательной истории несколько туманно, ему требуется свет познания.

Штайнер кивнул. Именно так. Но у деяния и его подготовки обычно не бывает свидетелей, иначе бы не нужен был никакой судья, все было бы ясно и так.

— А вы знаете разгадку? — спросил бакалавр.

Штайнер молчал. Таких задач нет ни у Аристотеля, ни у Фомы. И в уставе их тоже нет. Он улыбнулся бакалавру и вышел из зала.

Софи пошла к крутильщицам. Сестры похлопотали за нее, и старшая мастерица дала ей место ученицы. И вот теперь она сидела с восхода до заката на скамеечке, крутила выкрашенную в синий цвет нить, и дух ее становился все более мрачным, а сама она уставала и изматывалась все больше. О ней сообщили в управление цеха и занесли в книгу учениц. Ей придется сидеть на этом месте четыре года, накручивая нитки на бобины. А потом она сможет открыть свое дело. Но от этого Софи была несказанно далека. Ее мастерица не отличалась терпением и взяла ее только потому, что она была почтенной вдовой, которая искала средства на жизнь.

Мать Софи недавно снова вышла замуж, за цехового мастера. Это был неотесанный мужлан с похотливыми глазами, который продал свое дело, потому что подагра скрутила все его члены, и намеревался провести остаток жизни, пользуясь услугами жены и ее служанки. Непонятно было, с чего это мать Софи повесила себе на шею такую обузу, ведь она была сама себе хозяйка и никто не мог ее заставить вторично выйти замуж. И тем не менее она позволила старому болвану обольстить ее гнусными нашептываниями и оказалась с ним в одной постели. У него никогда не было собственного дома по причине чрезмерной жадности, заставляющей его складывать все деньги в кубышку.

Так что семья Софи осталась жить на старом месте, а он перебрался к ним. Теперь он целыми днями сидел у окна, пялился на улицу и покрикивал на домашних. Один раз в день ходил к мессе, но деньги на пожертвования отсчитывал загодя, потому что каждый появлявшийся у него пфенниг он заносил в книгу, занимаясь этим примерно раз в две недели, и расставался с ним после долгих вздохов и молитв, и то лишь в случае крайней необходимости. В городе его терпеть не могли, потому что жадность тоже грех. Даже на свадьбу он не больно-то раскошелился и вообще постоянно твердил, что он старый, больной человек, он экономит деньги исключительно на врачей. Когда ему в очередной раз становилось плохо и подагра препятствовала его выходу из дома, он, словно король, вызывал профессора медицины, а потом с болезненной гримасой на лице отсчитывал ему в ладонь монеты, причем источником боли были не столько его кости, сколько тот факт, что профессора берут за такую ерунду слишком много денег.

Софи старалась держаться от него подальше. Чаще всего он уже успевал уснуть у своего окна, когда Софи приходила навестить мать, а пищу он тоже вкушал в одиночестве, потому что, опять-таки, его мучила подагра.

— И что она в нем находит? — спросила как-то Софи сестру. — Разве ей было плохо, нашей матери? Что он ей наплел такого, почему она так перед ним стелется?

Это оставалось загадкой. Их спальня находилась рядом с той комнатой, в которой она время от времени ночевала. Если он чувствовал себя хорошо и в нем просыпались силы, то до Софи доносились стоны и вздохи, и она думала, что, может быть, он искал именно этого, и ее удивляло, что он вообще еще в состоянии этим заниматься, хотя не исключено, что услышанное ею являлось лишь безуспешными попытками овладеть женщиной. Но выяснилось, что безуспешными эти попытки не были, потому что через четыре недели мать сообщила, что ждет ребенка.