Схолариум - [28]

Он уже готов был его спросить. Но во время мессы, перед лицом Бога, задавать такие вопросы не следует. Над их головами витал душный запах ладана, а монотонный хор служителей заполнял уши. Говорят, что существуют секты, члены которых позволяют себе совершать непотребство прямо на алтаре — надругаться над на все готовыми и больше уже не владеющими своими чувствами монахинями, которые ослеплены настолько, что совокупляются в святом месте. Кто-то ему про это рассказывал. Это были слухи, но весьма упорные. Одни забивают себя до смерти, другие занимаются травлей и убийствами, третьи развратничают в церкви. Говорят, что Ломбарди относится к последним. Штайнер уже забыл, кто ему шепнул такую новость, да и не такой он человек, чтобы с готовностью верить во все подряд. Но все-таки…

Сейчас они пойдут к причастию. У него заболели колени. Но что эта боль по сравнению со страданиями Христа? Члены клира в своих темных сутанах прошли по хорам и преклонили колена на грубом помосте.

«Вы хоть раз совокуплялись с монахиней на алтаре? Говорят, что они согласны, но может быть, и нет. Вы их насиловали? Должно быть, вы являетесь очевидцем невероятных сцен». Если он будет возводить подобные обвинения, то и сам может оказаться на кухне дьявола. Краем глаза Штайнер заметил рядом опустившегося на колени, сложившего руки и склонившего голову Ломбарди. Что будет, если спросить напрямую? Сможет ли он по реакции собеседника понять, в чем же заключается истина? Распространение гнусных слухов — это тоже грех.

Они поднялись с колен и пошли вперед. Священник что-то едва слышно бормотал себе под нос. Он почти ни на кого не обращал внимания, механически совал облатку в чужие губы, но поднял голову, когда приблизился Ломбарди. Мимолетный взгляд, вот и всё; когда подошел Штайнер, священник уже снова опустил глаза.

«Призраки. Мне повсюду мерещатся призраки с пустыми глазницами». К выходу он направился под звуки хорала. Штайнера ослепило позднее вечернее солнце. Сейчас или никогда.

— Они встречаются в одной церкви. Avidissimum animal, bestiale baratum, concusicienta camis, duelleum damnosum… Это их алфавит, но они приписывают ему другое значение. Перед алтарем стоит священник. Он выбирает себе одну из женщин; они предлагают ему себя, поднимая юбки и обнажая грудь. Та, которую он выбрал, ложится на алтарь, и он в нее входит. Послушники совокупляться не могут, это прерогатива священника, который перебирает всех женщин по очереди…

Штайнер молчал. Инквизиторские расследования отданы на откуп доминиканцам. А в Кёльне инквизитора нет. Пока еще. Но он, Штайнер, никогда не был лицом духовным, он артист. Схоласт, возводящий здание духа. А в данный момент он, преисполненный сомнений, возводил дурную славу Ломбарди.

— Вам это известно только с чужих слов?

Иорданус, остановившийся со Штайнером перед церковью, говорил так тихо, что было почти ничего не разобрать. Ломбарди уже успел попрощаться и исчез.

— Конечно, только с чужих слов. Не думаете ли вы, что я при этом присутствовал?

— А от кого вы это слышали?

— От человека, которому положено об этом знать.

Значит, доминиканец. Их в этом городе не меньше, чем мух.

— И как же они себя называют?

— Понятия не имею. Но разве это важно?

— Нет. Важно исключительно одно: имеет Ломбарди к ним отношение или нет. — Иорданус внимательно на него посмотрел. — Вы все еще подозреваете, что это он убил Касалла.

— Если вдруг он имеет к ним отношение, то это, по крайней мере, уже мотив. Magister in artibus, который входит в секту… Это значит, он ослеплен. От такого можно ждать чего угодно.

Иорданус покачал головой.

— Если вы обмолвитесь хоть словом, вас не отпустят до тех пор, пока не вытрясут из вас всё. Вы же знаете, как это бывает: подозрение — это все равно что вызов в суд. Или же как аутодафе. Вы действительно этого хотите?

Штайнер поднял руки, как будто давая клятву:

— Вы неправильно меня поняли. Я не хочу никого обвинять, и вопросы до сих пор я задавал только вам, больше никому. Но если вы что-то знаете или слышали, тогда скажите мне, ради бога. Прошел слух, что Ломбарди покинул Эрфурт, потому что возникли сомнения в его безупречности.

— И тем не менее ему разрешено преподавать в Кёльне? — возразил Иорданус. — Кто бы его сюда принял, если бы в этих слухах была хоть доля правды? Никто. Никто из нас об этом не знал. Но откуда об этом знаете вы? Вы ведь солгали насчет «человека, которому положено об этом знать», я прав? Боюсь, что вы слишком вжились в роль advocatus diaboli[32].

Штайнер смущенно смотрел на свои башмаки Студенты. Об этом ему рассказали студенты. Студенты, набравшиеся хорошего вина. Теперь уже он не мог вспомнить даже их имен. Еще дети, лет по пятнадцать. Из довольно почтенного коллегиума, обитатели которого считают себя выше других.

— Видите? Одни слухи, — сказал Иорданус и положил руку ему на плечо. А потом развернулся и ушел, оставив Штайнера одного.

У Лаурьена, который жил в схолариуме уже три месяца, испарились и гордость, и высокие мечты относительно новой жизни. Три месяца изнуряющего изучения способов доказательства, предложенных Аристотелем, арифметики и геометрии, а еще музыки и астрономии. Лаурьен все сильнее скучал по дому, но он не мог просто так, за здорово живешь, отказаться от стипендии и снова стать тем, кем был раньше. Со званием magister artium он наверняка сумеет получить дворянство, поэтому ему придется терпеть и двигаться вперед, даже если эту науку нужно будет грызть зубами. Конечно, остальные в схолариуме точно в таком же положении. Лучше живется только тем, у кого в городе своя комната, они хотя бы после лекций могут заниматься чем хотят. В схолариуме никакой свободой и не пахнет. Мрачный карлик правит своей маленькой империей, зажав ее твердой рукой. Принятие пищи, молитва, собрания, еженедельная исповедь — все больше и больше времени приходилось проводить в схолариуме, выполняя самые различные обязанности. Питались кашей, супом и овощами; жаркое, сыр или фрукты давали крайне редко. Исповедовались в собственной часовне, где даже в разгар лета стоял страшный холод. Только поход в баню сулил хоть какое-то развлечение, но чувственным удовольствием это не назовешь. Да и вообще с чувственностью возникли проблемы. От владельцев собственных комнат Лаурьен слышал, что они ходят к шлюхам; где-то в запутанных переулках Кёльна есть публичный дом, очень гостеприимный, особенно для тех, у кого есть деньги. Хотя и другие ценности тоже в ходу. Ему даже поведали про студента, который расплатился там мешком украденных яблок! От сплошной похоти пивнушки и веселые дома бурлили, но студенты, живущие в схолариуме, вынуждены были вести жизнь монахов. Карлик не сдавал позиций, иногда даже пользовался кнутом, если кто-нибудь из воспитанников по ошибке попадал туда, куда ему попадать не положено. Лаурьен прислушивался к чужим словам, но его товарищи могли только выдвигать предположения, потому что и сами ничего толком не знали, а если среди них оказывался тот, кому было известно больше, чем остальным, то с ним носились как с писаной торбой. Ходили слухи, что женщина отдается всего за три монеты, а иногда хозяин может даже угостить чем-нибудь вкусным, к тому же там есть хорошее вино, и так далее и тому подобное. С любопытством человека, ничего конкретно не знающего, Лаурьен постоянно прислушивался к разговорам. Вроде бы у развалин римской стены есть женский монастырь, туда можно пробраться через дыру и, когда стемнеет, посмотреть в окно на раздевающихся женщин. Эту дыру в стене сделали сами монахини, чтобы быть уверенными, что за ними наблюдают. А раздевшись, они бросаются друг другу в объятия, ласкают друг друга и целуют. Но еще ужаснее были слухи о секте, которая занималась sexsum sacrale