Шок-н-Шоу - [11]

— И в чем твое ноу-хау? — поинтересовался Барчук после необязательного, светского трепа, после того, как понял, что пропал в омуте темно-зеленых глаз, и после третьей чашки кофе, когда она сообщила, что их проект будет сильно отличаться от себе подобных.

— Никакого ноу-хау, Григорий, — усмехнулась она и непринужденно потянулась. — Я вообще ничего не придумываю, только Джиге об этом не нужно говорить. Все старо, как мир. Или как любили говорить раньше: все новое — это хорошо забытое старое. Сейчас это выражение не модно, потому что за «новое» иногда платят. А если новое — это старое, то за что платить?

— И что нового ты придумала из старого? — ухмыльнулся Барчук, изо всех сил стараясь скрыть, что любуется ею. — Ты пойми, я любопытствую не праздно, мне решать надо — участвовать в вашей бодяге или нет.

— Я понимаю, — серьезно ответила она. — Но участвовать ты в проекте будешь, чего бы мне это ни стоило. Я Демьяну так и сказала: «Не будет Барчука, не будет программы. Или будет, но без моего участия». Удивительно, но не было случая, чтобы он не пошел мне навстречу. Так и на этот раз.

— Значитца, это твоих рук дело… — протянул Барчук, прилежно изображая невозмутимость, но внутри у него все перевернулось. Оказывается, его выбрала она, а вовсе не Демьян, и выбрала заранее. Но требовалось держать марку, и он сказал: — Я в курсе, что многие леди от меня без ума. Неужели и ты из их числа?

— Ага, — усмехнулась Марфа. — Как-то увидела тебя в телевизоре и подумала: как так, такой мужик и еще не в моей коллекции. Не хочу тебя обижать, но я тебя на экране совсем недавно обнаружила. Ну, слышала, конечно, что есть такой Гриша Барчук — сын великого Барчука. Но встречаться нам не приходилось. А то давно познакомилась бы.

— Да я, в общем, и не так давно на экране, — слукавил Барчук, почему-то не обидевшись на Марфу ни за «сына», ни за то, что она его недавно на экране увидела, хотя мелькал он и в кино, и на телевидении с двенадцатилетнего возраста. — А большая у тебя коллекция?

— Не очень, — вздохнула она, вроде бы грустно, но в глазах заплясали черти.

Барчук приосанился и совершенно позабыл, что в отношениях с женским полом привык быть первым и единственным.

— Ты сделала правильный выбор, — гордо сказал он. — Только слово «коллекция» повергает меня в недоумение. Оно что значит? Ты мужиков, как бабочек, на булавку накалываешь? Или, как жеребцов, в стойле держишь, а потом выбираешь, на ком кататься?

— В стойле не держу — хлопотно и накладно, на ком кататься, выбираю, — улыбнулась Марфа, обжигая Барчука пронзительным взглядом. — А на самом деле про коллекцию не я придумала. Это все твой Джига. Ему очень нравится распространять про меня всякие экстравагантные нелепицы. Вплоть до того, что у меня чуть ли не мужской гарем. Это при живом-то муже. А ведь честно говоря, мне даже гостей принимать некогда. Ты мне не для коллекции нужен, Григорий. Хотя врать не буду — ты мне нравишься. Но если говорить о деле, я уверена, что с твоим участием проект серьезно выиграет. Я уже вижу тебя в кадре, знаю, какие комментарии ты будешь давать в эфире. Твою обычную пошловато-развязную манеру, которую до сих пор так любили эксплуатировать, мы уберем. Ты ведь умный и интеллигентный человек. Вот и проявишь себя таким, каков ты есть.

— А… — Барчук хотел придать своему лицу независимый вид, но понял, что это у него получилось плохо. Ни с того, ни с сего оробел Гриша, почувствовал себя бабочкой, наколотой на булавку, а вовсе не жеребцом элитных кровей, коим до сих пор себя считал. — А… Давай тогда поговорим про дело. Я как профи должен знать, в чем будет фишка твоего шоу. Ну, кроме меня, конечно, — умного и интеллигентного.

— Кроме тебя, три фишки, — выпалила она с готовностью и непостижимым образом превратилась из властной, обворожительной особы в девочку-отличницу, которая рада случаю ответить на трудный вопрос учителя. Потом такие резкие метаморфозы поражали Григория несказанно. — Три кита, на которых мир стоит. И искусство. В том числе, и телевизионное. Любовь, борьба, творчество.

— Мгм… — Барчук сделал умное лицо. — Ну да, ну да, конечно. Но хотелось бы знать о конкретном воплощении этих фундаментальных категорий.

— Знаешь, я училась телевизионному делу у старых волков, — сказала она слегка мечтательно. — У тех, кто только начинал делать питерское телевидение. Они так нам говорили: телевидение отличается от прочих искусств тем, что позволяет видеть человека близко-близко, на телеэкране становятся видны малейшие нюансы человеческого поведения, которые не может описать литература, которые не увидишь на кинопленке или художественном полотне. В телевизоре мы можем увидеть любовь или ненависть во всех подробностях и открыть для себя неведомый нам доселе мир человеческой души. И только это интересно. Но мы должны показывать человека с любовью, а не равнодушно фиксируя тот или иной душевный жест. Даже когда мы снимаем страдание, мы должны любить страдающего. Чтобы зритель его тоже полюбил. Это первая, как ты выражаешься, фишка. Вторая фишка — борьба, драма. Они рождают действие. Иначе никакого интереса у зрителя не появится. Борьба бывает разная. Борьба за что-то, борьба с самим собой, борьба между моралью и желанием, ну и прочее. Это мы тоже должны показать подробно, в красках. А третья фишка — мы должны создать такие условия на съемках, чтобы и у участников программы, и у создателей, и у зрителей возникло искреннее желание творить. Потому что способность творить отличает человека от прочих тварей земных. Я тебе сейчас излагаю банальные истины, но у наших предшественников, которые продают нам права, ничего такого и в помине нет. Им вообще неинтересны люди, которых они снимают. От этого впечатление полного пофигизма и халтуры. А если тем, кто снимает, пофигу, то и зрителю в итоге тоже пофигу. Он тогда рекламу с большим интересом начинает смотреть, чем сам телевизионный продукт. Иногда я думаю, может быть, многие мои коллеги состоят в заговоре с рекламщиками? Делают полное фуфло, чтобы на его фоне реклама произведением искусства казалась?