Шкура льва - [23]

Вам должно было показаться, как это, очевидно, показалось мисс Уинтроп, что мистер Кэрилл смеялся над ней и что он на самом деле дерзкий, самодовольный хлыщ, и никто больше. Это не так. Смеяться-то он, конечно, смеялся, однако все его насмешки были целиком направлены против своих же чувств, на которые он, рожденный вне брака и связанный обещанием выполнить задачу, обрекающую его на гибель, считал, что не имеет права. Мистер Кэрилл дал выход своим чувствам, выбрав, однако, для этого время и выражения, лишившие их всякой важности. Он предпочел выставить чувства напоказ словно бы специально для того, чтобы Гортензия могла с абсолютным отвращением растоптать их.

Вероятно, свою роль тут сыграло и понимание того, что, выжди он еще и предстань перед ней в качестве искреннего, преданного любовника, ему пришлось бы со всей искренностью поведать ей свою странную историю незаконнорожденного, воздвигнув таким образом между ними непреодолимый барьер. Лучше уж, очевидно, подумал Кэрилл, с самого начала представить страсть, на которую не могло быть надежды, в шуточном свете. Теперь, я надеюсь, под этой нахальной наружностью фата-пересмешника вы уловили образ настоящего, страдающего человека.

Мистер Кэрилл еще некоторое время продолжал бродить по росистому газону после ухода Гортензии, и глубокое уныние овладело душой человека, считавшего серьезность глупостью. До сих пор его ненависть к отцу была скорее теоретической, развитой в нем Эверардом и принятой им так же, как мы принимаем уже доказанную теорему Евклида. Это была ненависть искусственная, построенная на принципе (так как ему просто-напросто внушили), что если он не будет ею движим, то его сочтут недостойным называться сыном своей матери. Сегодняшний день многое изменил. Его обида неожиданно стала настоящей и очень горькой. И все это потому, что четыре часа назад он взглянул в карие глаза мисс Уинтроп. Если бы она могла догадываться о той жестокой самоиронии, с которой Кэрилл, внешне легко, предложил ей свое имя, она бы, возможно, почувствовала некоторую жалость к нему, себя не жалевшему.

Мистер Кэрилл вздохнул и продекламировал строку из Конгрива[13]: «Женщина — прекрасный образ в омуте; кто прыгнет в оный, канет тот».

Появился хозяин гостиницы, приглашая его к ужину. Но Кэрилл попросил передать его светлости свои извинения: он переутомился и отправился в постель.

Они встретились за завтраком в ранний час утра. Мисс Уинтроп была холодна и замкнута, граф Остермор молчалив и раздражителен, мистер Кэрилл, по обыкновению, весел и разговорчив. Вскоре вся компания снова отправилась в путь. Однако обстановка нисколько не улучшилась. Его светлость дремал в углу экипажа, мисс Уинтроп более интересовалась цветными шпалерами, нежели мистером Кэриллом, которого игнорировала, когда он говорил, и коему не отвечала, когда он задавал вопросы. В конце концов и мистер Кэрилл погрузился в унылое молчание, пытаясь, тем не менее, убедить себя долгими бессловесными аргументами, что дела обстоят как нельзя лучше.

Они въехали на окраины Лондона примерно два часа спустя, а когда до полудня оставалось еще около часа, карета остановилась за оградой дома графа в Линкольн-Инн-Филдз.

Откуда ни возьмись, возникла череда лакеев, в сопровождении которой господа вступили в роскошную резиденцию, являвшуюся частью того немногого, что осталось у лорда Остермора после краха Южноморской компании[14].

Мистер Кэрилл немного задержался, чтобы послать Ледюка по адресу на Олд-Палас-Ярд, где он снял квартиру. Затем он проследовал за его светлостью и Гортензией.

Из внутреннего холла слуга проводил мистера Кэрилла по вестибюлю в комнату справа, оказавшуюся библиотекой и привычным убежищем его светлости. Это была просторная комната с колоннами, богато отделанная дамасским шелком и прекрасно меблированная; высокие двухстворчатые окна открывались на террасу, располагавшуюся над садом.

За спинами вошедших раздался быстрый шелест юбок, и мистер Кэрилл с поклоном отступил в сторону, пропуская высокую даму, проплывшую мимо него и удостоившую его не большим вниманием, чем одного из своих многочисленных слуг. Дама была средних лет, с орлиными чертами лица и выпиравшим подбородком, квадратным, как башмак. Ее бледные щеки были нарумянены до чахоточного оттенка, голову венчал чудовищный убор, как у какой-нибудь лошади на параде лорд-мэра, платье, представлявшее собой смесь экстравагантности и абсурда, заканчивалось юбкой с невообразимым кринолином.

Дама вплыла в комнату, как вступающий в бой линейный корабль, и еще с порога дала первый залп по мисс Уинтроп.

— Вот так-так! — пронзительно закричала она. — Ты вернулась! И зачем ты вернулась? Я что, должна жить в одном доме с тобой, ты, бесстыдница, думавшая о своей репутации не больше, чем последняя судомойка!

Гортензия подняла негодующие глаза, сверкавшие на побледневшем лице. Ее губы были плотно сжаты в решимости не отвечать на оскорбительные выпады.

Мистер Кэрилл почти не сомневался, что вошедшая дама — настоящий дракон в юбке.

— Любовь моя… дорогая… — начал было граф елейным тоном, делая шаг вперед и желая как-то отвлечь внимание графини, он махнул рукой в направлении мистера Кэрилла. — Позвольте мне представить…