Шиза. История одной клички - [9]

Когда сквозь запылённые стёкла стал угадываться силуэт родного города, от Янкиной затравленности, навеянной внезапным пробуждением, не осталось и следа.

«Мой город! Мой вокзал! Я дома! Ура!!!» — ликовала она, едва сдерживаясь, чтоб не закричать. Подхватив пожитки, Янка спрыгнула на перрон и полетела по родным улицам, пронизанным золотыми рассветными лучами, не замечая коротеньких травинок, торчащих из расстёгнутых босоножек. И уже не увидела, как к вагону подъехала неотложка, как грузили безжизненное тело проводницы. И не узнала бы теперь её рябое лицо, перекошенное инсультом, если бы не знакомые до боли серёжки — подарок бабушки.

Дома всё по-прежнему, будто Янка не уезжала никуда не было в её жизни этих состаривших душу дней. Вид родного жилища отрезвил патриотический пыл: «Зачем так стремилась сюда? Никому я не нужна, даже здесь». С нарастающим унынием она обвела взглядом изученные до отвращения детали интерьера. Обувь в коридоре расставлена по ранжиру и назначению. Тарелки в кухне — в неизменном иерархическом порядке. Посудная тряпочка, свёрнутая непременно рулончиком, покоится справа от плиты и нигде больше. В дизайне гостиной так же безраздельно властвует домострой. Многочисленные вазочки, коробочки, шкатулочки — каждая на своём месте. Не дай бог сдвинуть на сантиметр! Книги непременно по цвету обложки. Диванные подушки выстроились по росту длинной шеренгой. Ша-агом марш!

Над диваном противно усмехался ушасто-конопатый портрет кумира семьи — Ленчика, младшего брата, откровенно недоумевая, как же это можно выбиться из расписания английско-скрипично-теннисных занятий?! Ленчик — успешный! Ленчик — удачный! У него нет проблем с математикой, он не теряет деньги, не интересуется, как устроены люди без трусов. Им можно гордиться! С Янкой всё по-другому:

— Что-то ты, доча, пузо такое себе наела безобразное и щёки уже со спины видать!

Для девушки-подростка такое замечание звучит, как расстрельный приговор. Янка, как положено, в слёзы. Мама Ира долго трясёт её за плечи и пытает:

— Ты, что, беременна? Признайся, ты беременна? Не бойся, скажи мне, я ведь твоя мама!

Как ответить, что не нашёлся ещё желающий даже поцеловать такую уродину, одетую в отвратительное шмутьё, купленное в секонд-хэнде.

— Почему ты постоянно плачешь? Скажи, ты наркоманка? Наркоманка?!!

Янка давно заметила, что не может спокойно находиться с мамой Ирой в одной комнате. Её начинало разрывать нечто страшное, необъяснимое, абсурдное, то, что она не могла ещё толком сформулировать, но о чём уже догадывалась, не в силах примириться, — огромная, материнская нелюбовь — пожизненная, непоправимая её беда. «Значит, я сама виновата, раз родная мать меня не любит. Ненавижу себя…»

— Что, дочь, опять Гитлер тебя строит? — участливо интересовался отец, полностью подмятый «семейным счастьем». Иногда, опасливо озираясь, папа совал дочке в руку смятую денежку, заныканную от домашнего вертухая: «Матери не говори!» В своём автоцехе отец считался уважаемым и незаменимым. Но в семье являл собой досадное недоразумение. Бывало, что, придя домой в подпитии — на стадии безрассудства, отец пытался восстановиться в статусе главы семейства. Тогда в его голову летели: обувь по ранжиру, тарелки в неизменном иерархическом порядке, а также многочисленные вазочки, коробочки, шкатулочки…

С годами ситуация усугублялась. Отец всё больше пил, теряя человеческий облик. А последнее время вообще исчез — просто ушёл, как обычно, на работу и не вернулся. Янка замкнулась и старалась реже бывать дома. Мама Ира становилась всё невыносимее. А героизм Лёнчика вплотную приблизился к легендарному образу Павки Корчагина, строящему в одном ботинке узкоколейку из грязи.

Часть 2 ЧУВСТВО ЛОКТЯ

ЖэПэО

— Гульнур, скажи, что с нами будет?

— Ничего особенного, сначала осень,

потом зима, потом весна,

потом лето — и жить будем!

Из разговора первокурсников

«Впервые в жизни первое сентября — не обоср…! — удивилась сама себе Янка. — Странно даже, что не хочется по привычке удавиться от приближающегося Дня знаний». Напевая «школьные годы чудесные…», песню, которую раньше не могла слышать без отвращения, подошла к старому трёхэтажному зданию.

Открыв тяжёлую дверь училища, Янка сразу почувствовала запах масляных красок. Сладкий аромат счастья, одно воспоминание о котором вызывает блаженную улыбку и коим пропахнет вскоре вся её одежда, волосы и вся она. «Янка, у вас что, дома ремонт? От тебя так краской несёт!» — будут спрашивать знакомые из прошлой жизни, страшной в своей обыденной серости.

На доске объявлений, терявшейся среди набросков и этюдов, висели списки зачисленных на первый курс: «ЖПО-1» (!!!) (живописно-педагогическое отделение).

«Название у меня теперь матершинное в квадрате. Мало того что учусь в НАХУ — Нижнесибирское архитектурно-художественное училище, так ещё и Жэ.Пэ.О. Это просто откровенное издевательство! — негодовала Янка, — Знала бы, что так обзовут, не поступала бы сюда. А какая битва была на вступительных экзаменах! Конкурс не меньше, чем в ГИТИС. Но из сотен желающих отбирали группу в десять человек. И это всё ради того, чтобы ТАК называться! А как ответить, когда спросят, где ты, Яночка, учишься? — НАХУ ЖэПэО! За такой ответ могут вывеску начистить. Пойди потом объясни, что это самое лучшее в стране художественное училище, после которого без проблем зачисляют в академию». Янка вспомнила, как называли их группу на отборочном туре — «педики-живописьки». Но после неприятного открытия новой аббревиатуры эта детская дразнилка не казалась теперь такой уж обидной, а звучала смешно и даже чуть-чуть эротично.