Широкий угол - [9]

– Ну, я слышал это слово в школе, но не знаю точно… – с досадой начал я и не договорил.

Перемежая свою речь многочисленными «знаешь», Адам объяснил, что геями называют людей, которых влечет к людям своего пола. То есть такие мужчины влюбляются в мужчин, а женщины – в женщин. Я вдруг вспомнил, как, прижавшись ухом к двери, подслушивал родительский разговор: какого‐то раввина, преподававшего в ешиве*, прогнали за то, что он заставлял мальчиков заниматься вместе с ним чем‐то запретным.

Теперь же, сидя у Адама в гостиной, я с удивлением осознавал, что он говорит о любви, – меня‐то приучали считать все такое сексуальными извращениями, мерзостью, стремлением к неправильному и недозволенному. Адам же говорил, что эти люди влюбляются, хотят жениться и заводить семью.

– У нас в общине о подобных вещах особо не говорят, но не то чтобы это тайна. Наш раввин однажды даже лекцию провел про гомосексуальность в иудаизме, – сказал он. – А вот у вас эта тема, наверное, табу.

– Думаю, этим‐то наши общины и отличаются, – ответил я. – Вы, даже если вам не нравится, куда движется общество, говорите об этом. Пытаетесь найти точки соприкосновения с иудаизмом. Если подумать, в этом есть какое‐то противоречие. А у нас, если религия чего‐то не допускает, то и рассуждать не о чем, и все тут. А то, что современное общество такие вещи принимает, еще не значит, что с моральной точки зрения это правильно.

– Знаешь, а по‐моему, противоречие в другом. Нравится вам это или нет, но мы живем в этом мире. Мы не можем прятать голову в песок и делать вид, что там, за пределами общины, ничего не меняется.

Впервые Адам высказал то, что думал. Это было грубо, но что‐то высвободило и в нем, и во мне. Возможно, за всеми его «знаешь» скрывался нормальный ум.

А вот я не ответил, потому что не знал, что сказать. Впервые я очутился на другой стороне спора – той, которая защищает, а не той, которая нападает. Мне казалось бредом оправдывать образ жизни, который я всегда презирал. Я вдруг понял, что, наверное, и вправду со стороны выгляжу странно: критикую свою общину, но продолжаю цепляться за то, чему меня учили с самого детства. Я подумал, что мне никогда не хватит смелости покинуть общину – она была у меня в крови. Уйти – все равно что перерезать вены одну за другой и умереть обескровленным.

Меня выгнали из «Ешива Хай Скул», но я продолжал одеваться как ультраортодокс. Одноклассники сбривали первые волоски на щеках и подбородке, я же их отращивал – длинные, редкие, отвратительные. Я всей душой их ненавидел, но ни за что не осмелился бы от них избавиться. Отцу‐то моему повезло: он вырос во внешнем мире, и, прежде чем обзавестись бородой, пятнадцать лет брился каждый день, так что теперь растительность на его лице была густой и колючей.

Вечером я вернулся домой. Родители сидели у телефона, сами не свои от тревоги. Но звонка они ждали не от меня.

3 Ни для кого не было секретом,

что если мистеру Таубу и удавалось справляться с ролью главы семьи, то исключительно стараниями жены.

Всем быстро стало ясно, что теперь, когда мистер Тауб остался вдовцом с семью детьми и без какой‐либо работы, его лодка вот-вот пойдет ко дну. Кое-кого из детей сразу же распихали по семьям, но теперь надо было придумать, как защитить оставшихся детей от впавшего в депрессию отца, отца – от горюющих детей, и, наконец, как защитить мистера Тауба от самого себя.

Помощь предложил раввин Хирш, которого с тех пор, как он унаследовал это место, мистер Тауб сторонился, считая, что новый раввин чрезмерно склонен к новаторству и вообще чуть ли не либерален. Рабби Хирш пришел в дом Таубов и сказал, что пришло время принять решение.

– Я не справился, – по слухам, именно так ответил мистер Тауб между всхлипами. – Я обманул доверие Эстер.

– Эстер была бы счастлива знать, что дети в безопасности и обеспечены всем необходимым.

Предложение раввина заключалось в том, чтобы отдать детей на попечение семей, имеющих возможность взять их к себе.

– И я перестану быть их отцом?

– Не перестанешь, конечно. Ты навсегда им останешься. Но заботиться о детях – большая ответственность, и сейчас тебе с ней не справиться.

Словом «ответственность» прикрывали нежелание говорил вслух о том, что мистер Тауб после смерти жены начал пить – поначалу только по вечерам, а потом хоть в девять утра. Секретом это не было, но об этом не говорили. Говорили лишь о проблемах с деньгами и о том, что мистеру Таубу в одиночку со всеми детьми не управиться. Ну кто бы мог подумать! Прежде всем их потомством занималась одна жена. Пока он читал Тору, она рожала и растила без помощи мужа детей одного за другим, да еще и работала на полставки.

Так и получилось, что младшие дети перешли под законную опеку других семей. Предполагалось, что Аяла останется у Фишеров. Я слышал, как миссис Фишер втолковывает маме, что процесс ее передачи из одной семьи в другую по каким‐то юридическим причинам происходит очень медленно. Раввин Хирш решил передавать детей опекунам по очереди, чтобы не подвергать вдовца удару одномоментно.

Тут‐то у моих родителей и появилась отвратительная привычка каждый раз, проходя мимо телефона, не сводили с него взгляда. Только через несколько недель до меня дошло, что они ждут звонка от раввина Хирша, или соцработника, или еще кого‐нибудь, кто спросит, не хотят ли они принять на воспитание кого‐нибудь из Таубов. Никто не звонил, но родители от этого не стали смотреть на телефон реже. Какое там, они глядели на него еще чаще. Казалось, они упрекают его: ну что же ты молчишь? А когда телефон звонил, тут‐то и разворачивалась самая настоящая драма, ведь это оказывался не раввин Хирш и не соцработник, а миссис Фишер, которой понадобился рецепт маминой халы, или какой‐нибудь опрос про любимые передачи по телику («У нас нет телевизора. Нет, я над вами не издеваюсь. Всего доброго»).