Широкий угол - [2]

На трапезе по случаю Пурима я сделал сотню кадров, и один из молодых мужчин общины сказал, что у меня талант, а неделю спустя в отчаянии позвонил отец Биньямина Фишера: фотограф, которого наняли снимать свадьбу его сына, за два дня до праздника отказался «из‐за недопонимания относительно оплаты». Я с радостью согласился его заменить и явился на праздник со своим «Никоном». Самым невероятным было то, что я мог свободно заходить на женскую половину – фотограф все‐таки. Никто другой не смел пройти за мехицу*.

Слух о том, что я здорово снимаю, распространился быстро. Без меня теперь не обходился ни один праздник в ультраортодоксальной части Брайтона. Талант у меня был, но главное – за работу я просил всего ничего, а может, мне доверяли, потому что я был своим.

Но мне довольно быстро надоели и двадцатилетние женихи, давящие стаканы, и краны в бостонском порту. Я просил одноклассников мне позировать, но они отвечали, что, мол, фотографироваться – проявление тщеславия и битуль Тора, трата драгоценного времени, которое следует уделять изучению священных книг. Когда Мойше Портман заговорил о своей сестре, я почувствовал, что вот оно. И действительно, Малка сразу согласилась, и никаких угрызений совести я не испытывал.

– А родители как отреагировали? – вывела меня из задумчивости тетя Сьюзи.

– Не знаю. Они всё узнали от директора, наверное, только что – их вызвали в школу. Может, решат отправить меня в какую‐нибудь другую школу – и, наверное, уже не в Бостоне.

– Ох и тяжело им придется. На них теперь вся община ополчится.

– Да, вот только я туда, куда они меня отправят, не пойду – особенно в Монси[2]. «Ешива Хай Скул» – это просто ужас, и я такого больше не хочу.

Тетя Сьюзи сняла очки для чтения, в которых разглядывала Малку Портман, и лицо ее приняло выражение, которое я очень любил – в нем я всегда видел поддержку.

– Ты у нас… как бы это сказать… необычный мальчик. Не надо так на меня смотреть, я серьезно. Но главное, каким бы неудобным ты ни казался этим… людям, – на последнем слове ее лицо скривилось, – всем ясно, что для своего возраста ты очень умен. Учишься лучше всех в классе, да еще и с детства читаешь эти ваши толстенные книги. Я‐то всегда знала, что тебе не место в школе, где ничему толковому не учат. Послушай меня, вся эта история – отличная возможность перейти в школу, достойную тебя.

Дверь в родительскую спальню была закрыта. Неодолимая преграда, сквозь которую я с детства привык подслушивать их всегда безрадостные разговоры. Вот и тем вечером из спальни не доносилось ничего, кроме встревоженного шепота.

– За что нам все это? За что? – причитала мама. – Бог хочет нас покарать. Я это чувствую.

– Что мы сделали не так? Растили в общине, соблюдали все правила, следовали советам раввина, отправили его в нашу «Ешива Хай Скул». Но в чем‐то все‐таки ошиблись, – вторил ей отец.

– И где он таких гадостей понабрался? Точно не дома. Мы его оберегали от всех безумств, что творятся там, снаружи.

– Надо было после свадьбы не оставаться в Бостоне, а ехать в Монси.

– Да что ты такое говоришь, брайтонский раввин – наставник, каких поискать.

Последовало несколько минут тишины. Я затаил дыхание, чтобы родители меня не услышали. Затем отец продолжал:

– Надо решать, что делать. Нельзя, чтобы узнали в общине, иначе нас прогонят – раз и навсегда. Другие родители решат, что Эзра плохо влияет на их детей. Директор обещал, что причину исключения разглашать не станут. Но ты знаешь, как бывает. Пойдут слухи.

– Может, нам с раввином посоветоваться? – робко предложила мама.

Снова повисла тишина.

За богобоязненностью родителей скрывался другой, вполне приземленный страх: больше всего они боялись, что их изгонят из ультраортодоксальной общины, принявшей их двадцатью годами раньше, когда они избрали религиозную жизнь. Несмотря на неодобрение обеих семей, отец начал читать Тору с сыном брайтонского раввина, а мама – с его женой. Потом родился я, а после меня не родилось уже никого – к большому стыду моих родителей и огромному разочарованию общины, где в семьях было в среднем по восемь детей и десятки внуков.

Так что в глазах родителей мои снимки были не только грехом: они равнялись социальному самоубийству. С каждой секундой их разочарование во мне росло, а моя вера в нашу общину, где я родился и вырос, таяла, что, впрочем, не вызывало у меня никаких сожалений.

Как ожидалось, отец обрушил на меня всю свою ярость, а мама – все слезы.

В конце концов мне разрешили сдать экзамены в пустом кабинете подальше от одноклассников – те даже не видели, как я вошел в здание. Я закончил первый год старшей школы и встретил лето, не имея ни малейшего понятия, где окажусь в сентябре. Родители тем временем решили отправить меня к психологу.

Порог кабинета Норы Оппенгеймер на четвертом этаже добротного кирпичного здания в Кембридже я переступил, теряясь в догадках, что меня ждет. Светлая комната средних размеров. А сама Нора Оппенгеймер выглядела довольно молодо, хотя на ее лице лежал отпечаток равнодушия, словно она уже сдалась. Кольца на руке не было – значит, не замужем. Она была не из общины, но родители решили, что раз она еврейка, значит, сможет разобраться в моем образе жизни и потребностях. Я оставил дверь открытой, но Нора тут же попросила ее закрыть.