Широки врата - [27]

Для Ланни было смешно обнаружить, что его считают старшим. Сам он этого не чувствовал, но Альфи это делал и смотрел на него с большим уважением, как на человека, который много путешествовал, встречался с сильного мира сего и имел приключения, о которых, возможно, было не спортивно подробно спрашивать. Неужели, правда, что он был брошен в застенки нацистов и видел избиение бедного старого еврейского банкира, чтобы заставить того отказаться от денег? — «Как вы думаете, мы когда-нибудь будем воевать с этими попрошайками? И действительно ли, что мы позволили им себя обогнать в самолётостроении?» Ланни понял, что здесь был тот, кто принял его заявления всерьез и не рассматривал его как немного тронутого. «Я занимаюсь математикой больше, чем это необходимо по программе», — сознался внук баронета. — «Я думаю, что это будет востребовано в наших ВВС. Только не надо говорить об этом в присутствии мамы, потому что вы знаете, как это ее расстроит».

Бедная Нина! Что-то вздрогнуло внутри Ланни Бэдда при мысли, что ей, возможно, когда-нибудь снова придется пройти через это страдание. Одного раза в жизни достаточно для любой женщины! Он был вынужден рассказать этому парню о том странном случае, который произошёл с ним, когда он был в возрасте Альфи и жил в семье Робби Бэдда в Коннектикуте, в то время как Рик дрался в воздухе над Францией. Как Ланни проснулся на рассвете, в тот самый час, когда Рик разбился, и едва не погиб, и Ланни увидел то, что посчитал своим другом, стоявшим у кровати с кровавой раной на лбу. Как раз на том месте, где у бывшего пилота сейчас находится шрам. «Твоя мать вернула его обратно к жизни», — сказал Ланни. — «Ей будет чертовски трудно, если ей придётся это делать снова». Это была фраза, которую английские правила позволяли произнести при таких условиях.

IV

Вот появилась танцующая Марселина. Она всегда, казалось, танцевала, такая счастливая, такая молодая, полная энергии. Она была на месяц или два моложе, чем Альфи. Но, как девушка, она оставила его далеко позади. Она уже стала цветущей молодой леди, пока он оставался застенчивым мальчиком, так он чувствовал себя, и был беспомощен в её руках. Дочь Бьюти Бэдд не могла не глядеться чем-то особенным, а при таком известном отце, как Марсель Дэтаз, эта особенность увеличивалась многократно. Ещё ребенком её окружали зеркала, в уши попадали разговоры женщин, друзей дома и служащих ее семьи, поэтому она знала о себе многое и представляла, что собирается с этим делать. У неё были стройная, изящная фигура, в соответствии с модой того времени, восхитительные светлые волосы с золотистым отливом, черты лица, напоминали Ланни её отца, брови гораздо темнее, чем волосы, придавали необычный штрих её яркой привлекательности. Она была наполовину американка и наполовину француженка, обладая оживленным темпераментом соотечественников отца и уверенностью в себе, полученной от матери, которая сбежала из дому баптистского проповедника и стала моделью художника в теперешнем возрасте Марселины.

Да, в самом деле. Бедному Альфи, влюблённому по уши, и в отсутствии расположения придётся трудно, чтобы удержать ее. Она была единственным ребенком в семье великого художника, о котором говорили все, и который, действительно, вот-вот станет «старым мастером». Из доходов от его труда Марселина собиралась наслаждаться комфортом и, возможно, роскошью. Она знала о существовании Лондона и Парижа, дворцов и яхт, и что все эти изыски были в пределах ее досягаемости. Уж так она была воспитана. Ланни, который, если бы смог, воспитал бы её по-другому, пришлось занимать позицию зрителя. Здесь, как и во многих других местах этого beau monde, который спеленал его условностями, он был вынужден оставаться тихо покорным.

Эта Бьюти вся в Бэддов, так называл её Рик, уселась на переднем сиденье между двумя мужчинами, и Ланни вёл машину и слушал ее болтовню. Её слова лились нескончаемым потоком, потому что жизнь была так прекрасна, а она не может быть сдержанной. Она говорила только о знакомых: о девочках в школе, которых Альфи знал или должен был знать, о мальчиках, которые на выходные приезжали в «Плёс» на танцы и на вечеринки. Когда они собрались вместе, они все так же болтали, по крайней мере, девушки. Они помнили, что они говорили в других местах и повторяли то, что слышали, и это было похоже на разговор синиц на живой изгороди. Довольно сильный контраст между этой болтовней и разговорами, которые вёл Ланни с Альфи. Он подумал: «Неужели женщины все должны быть синицами или это было просто способ общения, которому их научили?»

Эта молодая пара была влюблена друг в друга, но в их собственной соперничающей манере, не подлежащей постороннему вмешательству. Марселина возмущалась, что за неё решали её судьбу, и настояла на том, чтобы начать все сначала на её собственных условиях. Она заявила, что Альфи серьёзен, как старая сова, и продолжала всё время его дразнить, делая его несчастным. У нее не было ни малейшего интереса к таким вопросам, как политика, и она имела только смутное представление, что такое математика. Но она знала всё об искусстве кокетства, и применяла его на каждом привлекательном молодом человеке, который попадал в её поле зрения. Как правило, они были старше Альфи, и это приводило его в панику. Всё это было довольно жестоко, но такова природа, и, несомненно, было лучше урегулировать такие дела шутками и дразнилками, чем позволять молодым людям бодаться друг с другом, как олени в лесу.