Шифр Шекспира - [33]

Я пригляделась. «Странная буква» была не греческой, а английской. Так выглядела заглавная «К», исполненная елизаветинской скорописью под названием «секретарский курсив». Значит, в заглавии было «Карденьо» или «Кардонья».

Слово было знакомым. Я уже видела его где-то, читала… Кажется, это имя или название, но чье? Человека, города? Чем больше я напрягала память, тем глубже его смутный образ проваливался в серый туман забвения. Может, письмо объяснит? Я кинулась читать дальше.

«Я оставил ее в надежном месте. В том самом убежище, где она покоилась все эти годы, полагаю, с самого исчезновения, и куда попала вскоре после того, как была написана. Прошу понять мое затруднение. Я был бы рад забрать рукопись и передать эксперту, который подтвердил бы ее подлинность, однако не знаю, где искать подобного человека в нашей дикой глуши. В равной степени не сведущ я в способах, какими можно было бы извлечь рукопись из хранилища без риска утратить ее навсегда, — бумага истончилась, и, боюсь, скачки, а после и вагонной тряски она не перенесет, не говоря уже о морском путешествии.

Один из здешних ребят говорит, что когда-то был Вашим учеником и поклонником. От него я узнал, что Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости, особенно в том, что касается литературоведческих загадок и парадоксов. Я буду весьма благодарен за любой совет, какой бы Вы ни согласились предложить в связи с означенным вопросом. Если же ко всему Вам будет нетрудно сообщить условия, при которых, как здесь говорят, игра стоит свеч, я весь внимание. Впрочем, быть может, азарт Вам неведом…

В знак благодарности за потраченное на меня время прилагаю к письму текст баллады — полагаю, родившееся в Новом Свете переложение старинного шотландского напева. Пришлось потратить дьявольскую уйму времени, чтобы отсеять из того, что на слуху у нас в лагере, хоть сколько-нибудь пристойную вещь. Надеюсь, эта придется впору.

Имею честь кланяться, искренне Ваш, Джереми Гренуилл».

Слова прощания и росчерк ютились на одной строчке в самом низу страницы, ничем не выделяясь из основного текста. Я перенесла взгляд на следующую страницу.

«…нику, — вывела Элизабет. — А я, представляешь, места себе не находила от беспокойства — а ну как медведь явится?!»

Неудивительно, что профессор Чайлд собирал песни. Я вернулась к письму Гренуилла. Неужели оно — та самая находка Роз?

Хорошо бы.

Я наскоро пролистала остальное содержимое ящика, но ничего примечательного не нашла. Что еще хуже, первой части письма Джереми Гренуилла след простыл. Я сверилась с каталожным списком. Его имени там не было. Очевидно, эта одинокая страница угодила в письмо Элизабет по ошибке, возможно, еще при жизни Чайлда, — по крайней мере библиотекари не заметили ее при каталогизации. Ни даты, ни адреса на ней не было — одна только подпись и место среди бумаг профессора, которое и обеспечило ей память в истории… Да еще слова о старом издании «Дон Кихота». Меня словно током ударило. Я же сама видела у Роз на полке подборку Сервантеса! Хотя что это доказывает? «Дон Кихот» в этом смысле не отличается от «Илиады» или «Войны и мира» — он есть почти у каждого читающего интеллигента.

Однако упоминание о нем могло помочь в датировке Гренуиллова открытия. Испанский «Дон Кихот» впервые был издан в начале семнадцатого века, как раз перед кончиной королевы Елизаветы. Через десять лет его перевели на английский. Значит, отсчет времени для старинного «Дон Кихота» Гренуилла — а с ним и загадочной рукописи — начинается никак не раньше. С другой стороны, промежуток ограничен смертью профессора Чайлда, то есть концом девятнадцатого века, если я ничего не напутала. Я мысленно схватилась за голову. Что толку считать — между датами почти триста лет.

На глаза мне попался том Чемберса, скромно прикорнувший на столе передо мной. По крайней мере Чемберс охватил большую часть этого периода, а писал он не только о пьесах. Я придвинула книгу к себе, открыла задний форзац и сникла. Оглавления не было. Потом мне вспомнилось: оно было общим на все четыре тома, а последний остался у Роз в кабинете. Я вернулась к отмеченной ею странице.

Свет ламп на стенах вдруг моргнул и взметнулся куда-то к потолку. Цвета загустели, и даже сами столы точно выгнули спины и по-кошачьи потянулись. Где-то вокруг, еле слышно и мелодично, прозвенели звонки, и все стало как было.

Я перечитала письмо. Уж не привиделось ли? Нет, именно так, как я запомнила. Снова заглянула в Чемберса. Никакой ошибки.

Я тотчас вытащила свой желтый планшет и начала переписывать письмо, строча со всей прытью. «Бассет» завистливо покосился, словно отчаялся найти что-нибудь стоящее для конспектирования. Явное любопытство Бена чуть не жгло мне бок, хотя сам он не сдвинулся ни на дюйм.

«…перечеркнутая спираль — что-то вроде Θ или φ. Похожа на греческую… — нацарапала я и добавила для себя: — Не греческую, а английскую. Заглавную «К» елизаветинской эпохи».

Я подвинула страницу Бену. Он прочел ее и недоуменно поднял глаза. Вместо ответа я толкнула ему книгу, постучав по ключевому абзацу.

Чемберс был открыт там же, где я читала его прошлой ночью: на списке яковианских пьес, где каждой было отведено по параграфу. Однако в самом низу страницы располагался еще один подраздел, на который я прежде не обращала внимания. От меня не укрылось, как Бен тихо ахнул. Страница предстала у меня перед глазами.