Шифр Шекспира - [127]

Интерлюдия

Июль 1626 года

Он думал погибнуть от огня и меча или по крайней мере на эшафоте под насмешки толпы, но уж никак не в темноте и одиночестве.

Смрад смерти достиг той густоты, когда приходилось давиться каждым вдохом, однако ужаснее была тишина. Поначалу священник ей радовался. Сержант, человек выдающейся отваги, бредил в последние два дня перед смертью, и его стоны и завывания были почти так же невыносимы, как скрежет ногтей по камням, завалившим выход из их убежища. Бедняга пытался разобрать каменную груду, пока его пальцы не стерлись до костей, но презирал всякие уговоры, пока совершенно не обессилел в темноте. А ведь сержант был крепким бойцом.

Может, и стоны, и тишина, думал священник, посланы ему в наказание за то, что он отравлял воздух ложью?

Хотя он ведь лгал из благих побуждений. В скором времени после начала похода они вышли к реке, разлившейся после трех дней дождя. Подожди они еще три дня, и вода спала бы — наводнения в этом странном и непредсказуемом краю проходили также внезапно, как и возникали, но капитан не отличался терпением. Подгоняемые его бранью, они переправились в тот же день, что стоило им трех мулов с поклажей. Капитан воспринял потерю своей винной фляги как величайшую трагедию, а погонщика велел высечь. Отряд снес это, как сносил прочие проявления капитанского самодурства — стиснув зубы. Однако известие о пропаже Библии зажгло в их глазах панический огонь. Солдаты в большинстве своем были невежественными крестьянами, а их набожность была скорее сродни предрассудкам, нежели разумной вере. Так или иначе, священник попытался их успокоить: вынул из седельной сумы том «Дон Кихота», увесистый, в богатом окладе, и выдал его за свою личную Библию, сказав, что будет рад поделиться ею с товарищами.

Паника улеглась. В дальнейшем он стал «читать» по псалму вместо каждой главы (например, о битве с мельницами) и декламировать по памяти притчу о блудном сыне. Было время, когда от подобной истории он мог бы живот надорвать со смеху, но теперь все это осталось в другой жизни.

Люди, конечно же, замечали стопку бумаги, которую он прятал за обложкой. Кто-то предположил, что это проповедь, что он работает над личной молитвой, стали поддразнивать его этим. «Великий труд, — посмеивались они, — шедевр». В каком-то смысле это было правдой. Хотя что за молитва могла содержать такое:

Я — склеп, могила для своей же чести.

Поместье мрачное, где смерть одна гнездится.

Сержант пару раз проницательно на него поглядывал, но если что и заподозрил, то удержал при себе. В отличие от капитана он умел командовать людьми.

Следуя за рекой, они спустились с гор на широкую бурую равнину, напомнившую кастильцам родные края. Несколько дней спустя солдаты, волочившиеся в хвосте колонны, обнаружили двух индианок с детьми. К тому времени, когда священник разведал, из-за чего сзади возникла заминка, дети были убиты, а женщины — еще хуже. Сначала он отвернулся: солдатский быт, что тут скажешь. Однако некоторые вояки предавались утехе так грубо и продолжительно, что ему пришлось погнать мула к голове колонны и пожаловаться капитану. Капитан поскакал назад, важно спешился и пробился сквозь кольцо солдат, хлеща их шпагой, пока те не расступились. Какое-то мгновение он просто глазел. Одна женщина уже умирала. Потом капитан вышел в круг и взял вторую прямо там, у всех на виду, а закончив, насадил на клинок. После этого он забрался в седло, пришпорил коня и поскакал вперед. Колонна зашагала дальше, даже не оставшись похоронить тела.

Той ночью священник, отойдя помолиться о заблудших душах, увидел в ветвях дерева чьи-то глаза, которые наблюдали за лагерем. Капитан наорал на него, обозвал трусом и дураком, а сержант втихомолку удвоил охрану.

Мера не помогла: следующим утром одного из солдат нашли стоящим на четвереньках в двадцати ярдах от лагеря — с выколотыми глазами и кровавой дырой в паху. После этого каждую ночь всех, кто касался индейских женщин, отлавливали поодиночке, как бизонов, и разделывали все более хитроумными и мучительными способами. Человек попросту исчезал, а несколько часов или дней спустя его находили — еле живого, у самой дороги, как указательный столб.

Многие перед смертью хотели приложиться к святой книге. Священник задумался, стоило ли продолжать этот обман с Библией и насколько велик его грех. После решил, что утешение, которое он приносил умирающим в ужасе и муках, его отчасти оправдывало.

Врага своего они так и не видели, только его деяния. Люди стали шептаться о демонах. Однако капитан не желал замечать крови и страха, витавшего в лагере, — ему туманили взгляд легенды о золотых городах. Не замечал он и того, что вскоре остался последним из участников гнусной оргии.

Три дня спустя капитан не вышел из палатки. Нашли его на земле, с распоротым животом. Кишки были растянуты по всей палатке, как ленты; глаза, язык и руки — отрезаны, горло — распорото, а его собственные гениталии — забиты в рот. При этом ночью никто ничего не слышал.

Похоронили капитана без особенного траура на рассвете. После этого отряд повернул домой (или на худой конец в Президио или Санта-Фе).