Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - [159]

Поднявшись, он громко произнес «Аминь», осенил себя крестом, что сделали и остальные, и жестом приказал вернуться в здание тюрьмы. Люди друг за другом шли мимо него, каждого он назвал по имени и сам пошел последним.

В тот день из пятидесяти семи заключенных, замешанных в заговор Моро, Кадудаля и Пишегрю, в Тампле остались лишь второстепенные участники: те, кто по случайности присоединялся к заговорщикам и служил проводниками в их ночных вылазках. Как только главные виновники убыли, остальным не только разрешили гулять во дворе и в саду, но даже приходить друг к другу в камеры и карцеры.

Таким образом, несколько дней тюрьма была весьма оживленной и шумной. В пасхальное воскресенье был даже разрешен бал в большом зале, откуда вынесли все кровати: там все эти люди, выходцы из деревень, принялись петь и плясать.

Бал состоялся в тот самый день, когда обвиняемые предстали перед трибуналом, но это обстоятельство было неизвестно плясунам. Один из веселящихся, некто Лек пер, узнал от стражника о начале судебного разбирательства, которое должно было приговорить к смерти двенадцать осужденных; он тут же бросился в гущу пляшущих товарищей по несчастью и громко топнул ногой, чтобы установилась тишина. Все замолчали и остановились.

— Ну и скоты же вы! — обратился к ним Л склер. — Разве так должно вести себя в этом проклятом месте, когда знаешь, что те, кто находился здесь с нами рядом и недавно покинул нас, вот-вот расстанутся с жизнью? Наступило время молиться и петь «De profundis»[173], а не петь и плясать под светскую музыку. Вот господин, который держит в руках благочестивую книгу; пусть прочтет нам что-нибудь поучительное, что касается смерти.

Человеком, на которого указал Леклер, был племянник Фош-Бореля, юноша по имени Витель; он держал в руке «Проповеди» Бурдалу[174]: там не было молитвы «De profundis», но была проповедь о смерти. Витель забрался на стол и прочел проповедь, которую все эти храбрецы выслушали до конца, стоя на коленях.

Как мы уже сказали, суд начался.

До сих пор никогда, даже 18 брюмера, Бонапарт не оказывался в столь сложной ситуации. Он не утратил славы военного гения, но смерть герцога Энгиенского нанесла тяжелейший удар по его репутации государственного мужа; а тут еще подозрительное самоубийство Пишегрю. Мало кто принимал версию Савари. Чем больше правительство накапливало доказательств самоубийства и брало на себя труд доводить их до сведения публики, тем больше та сомневалась в самоубийстве, невозможность которого доказывали практически все судебные медики. А тут еще к смерти герцога Энгиенского, которую называли расправой, к самоубийству Пишегрю, которое посчитали убийством, подоспело и столь непопулярное обвинение Моро.

Никто не заблуждался, каждый видел в этом обвинении завистливую ненависть первого консула к сопернику. Сам же Бонапарт был настолько уверен, что и на скамье подсудимых Моро сохранит все свое влияние, что пришлось долго обсуждать численность охраны, поскольку, достаточная в спокойное время, она могла быть недостаточной в случае каких-то стычек.

Беспокойство Бонапарта так возросло, что он даже забыл о своих претензиях к Бурьену. Он вернул его из ссылки, поручил ему присутствовать па суде и каждый вечер давать ему отчет о происходящем там[175].

Чего Бонапарт хотел прежде всего, после того как герцог Энгиенский был расстрелян, а Пишегрю удавлен, так это того, чтобы Моро признали виновным и приговорили к казни, а он бы его помиловал. Он даже попытался прощупать несколько судей на этот счет, признавшись им, что он желает осуждения Моро лишь затем, чтобы помиловать его. Но судья Клавье в ответ на признание первого консула, что он помилует Моро, когда его осудят, бросил:

— А нас? Кто тогда помилует нас?

Невозможно представить наплыв народа на улицах, ведущих ко Дворцу правосудия, в день начала судебных дебатов. Лучшие люди столицы стремились попасть на них. Отмена присяжных в этом деле указывала на то, как важен правительству результат судебного разбирательства. В десять утра толпа расступилась, пропуская двенадцать судей уголовного трибунала, одетых в длинные красные мантии. Зал Дворца был уже приготовлен, и они молча сели на свои места.

Этими двенадцатью судьями были: Эмар, председатель, Мартино, вице-председатель, Тюрьо, которого роялисты прозвали Тюэруа (Убийца королей), Лекурб, брат генерала, носящего ту же фамилию, Клавье, давший тот самый блистательный ответ Бонапарту, который мы приводили, Бургиньон, Даме, Лагийоми, Риго, Сельв, Гранжере-Демезон.

Общественным обвинителем был Жерар, секретарем суда — Фремин.

В зале суда находились восемь судебных приставов; медик из Тампля Суппе и хирург Консьержери также не должны были покидать судебного заседания.

Председатель приказал ввести обвиняемых. Они заходили по одному в сопровождении жандармов. Буве де Лозье вошел, понурив голову, он не осмеливался поднять глаза на тех, кого подвел своим неудавшимся самоубийством.

Остальные держались уверенно и спокойно.

Моро, сидящий вместе с остальными на скамье подсудимых, выглядел спокойно, или, скорее, рассеянно; он был одет в длинный синий военный сюртук, но без знаков отличия. Рядом с ним сидели, разделенные друг от друга жандармами, Лажоле, его старый адъютант, и молодой красавец Шарль д'Озье, одетый столь изысканно, что можно было подумать, будто он собрался на бал. Что же касается Жоржа, которого все признавали самой необычной личностью среди обвиняемых, его было легко узнать по громадной голове, мощным плечам и пристальному горделивому взгляду, которым он смотрел на каждого судью, будто бросая вызов смерти. Рядом с ним сидели Бурбан, который в военных экспедициях называл себя то Малабри, то Барко, и Пьер Кадудаль, кулак которого сбивал с ног быка и потому во всем Морбиане его знали под именем Железная Рука. Оба Полиньяка и маркиз де Ривьер, сидящие во втором ряду, притягивали взоры молодостью и элегантностью. Но всех затмевал красавец Костер Сен-Виктор, рядом с которым, впрочем, сидел Роже-Птица, тот самый, который нашел для своей шеи Антиноя столь удачное применение.