Шевалье де Мезон-Руж - [14]

— Тихо! — скомандовал Сантерр. — Тебя позвали для того, чтобы ты обыскала арестованных, так займись этим, а потом посмотрим…

— Но!.. Однако!..

— Мне кажется, что у нас здесь все идет не так, как надо, — произнес Сантерр, нахмурив брови.

— Делай, что тебе приказал гражданин генерал! Выполняй, женщина. А потом, тебе ведь сказали, посмотрим.

Тизон взглянул на Сантерра с подобострастной улыбкой.

— Хорошо, — сказала женщина, — идите, я готова их обыскать.

Мужчины вышли.

— Сударыня, — сказала королева, — поверьте, что…

— Я не верю ничему, гражданка Капет, — ответила женщина, проскрежетав зубами, — ведь ты, только ты, причина всех несчастий нашего народа. И уж я постараюсь найти у тебя что-нибудь подозрительное, увидишь…

Четверо мужчин оставались за дверью, чтобы в любую минуту прийти на помощь, если королева будет сопротивляться.

Обыск начался с королевы.

У нее обнаружился платок с тремя узелками, который, к несчастью, оказался ответом на тот, о котором говорил Тизон, карандаш, наплечная повязка и воск для запечатывания писем.

— Ага! Я так и знала, — сказала жена Тизона. — Я уже говорила гвардейцам, что она писала, эта Австриячка! Как-то раз я нашла каплю воска на розетке подсвечника.

— О, прошу вас, — взмолилась королева, — покажите только наплечную повязку.

— Ага, ты хочешь, чтобы я пожалела тебя! А кто меня пожалеет? У меня отняли дочь.

У мадам Елизаветы и у принцессы ничего не было.

Жена Тизона позвала гвардейцев, и они вернулись во главе с Сантерром. Она вручила им все, что нашла у королевы, предметы переходили из рук в руки, их рассматривали, высказывая различные предположения. Особое внимание гонителей королевской семьи привлек носовой платок с тремя узелками.

— А теперь, — сказал Сантерр, — мы зачитаем тебе постановление Конвента.

— Какое постановление? — спросила королева.

— Постановление, согласно которому тебя разлучают с сыном.

— Неужели это правда, неужели существует такое постановление?

— Да. Конвент слишком тревожится за ребенка, которого ему доверила нация, чтобы оставлять его в компании такой порочной матери, как ты.

Глаза королевы метали молнии.

— По крайней мере, хотя бы сформулируйте обвинение, звери вы, а не люди!

— Черт возьми, — ответил Сантерр, — это не трудно, вот…

И он произнес гнусное обвинение, подобное выдвинутому против Агриппины.

— О! — воскликнула королева. Она стояла бледная и великолепная в своем негодовании.

— Ну все, — сказал командир муниципальной гвардии, — мы здесь уже около двух часов. Не можем же мы терять весь день. Вставай, Капет, и следуй за нами.

— Никогда! Никогда! — закричала королева, бросаясь между гвардейцами и молодым Людовиком, намереваясь защитить подступы к кровати сына, подобно тигрице, защищающей свое логово. — Никогда не позволю отобрать моего сына.

— О, сударь, — сказала мадам Елизавета, сложив в мольбе руки, — молю именем Неба! Сжальтесь над двумя матерями!

— Говорите, — сказал Сантерр, — назовите имена, расскажите о планах ваших соучастников, объясните, что означают узелки на носовом платке, принесенном вместе с бельем дочерью Тизона, и тс, что завязаны на платке, найденном в вашем кармане. Тогда вам оставят сына.

Казалось, взгляд мадам Елизаветы умолял королеву принести эту ужасную жертву.

Но та, гордо вытерев слезу, которая подобно бриллианту блестела в уголке ее глаза, сказала:

— Прощайте, сын мой. Никогда не забывайте вашего отца, который теперь на небесах, и вашу мать, которая скоро с ним соединится. По утрам и вечерам повторяйте молитву, которой я вас научила. Прощайте, сын мой.

Она в последний раз поцеловала его. Затем поднялась, холодная и непреклонная.

— Я ничего не знаю, — сказала она, — можете делать все, что угодно.

Но в королеве было больше сил, чем в сердце женщины. Тем более — в сердце матери. Она упала на стул без чувств, когда уносили ребенка. По его щекам катились слезы, он тянул к ней руки, но не издал ни звука.

За гвардейцами, унесшими королевского ребенка, захлопнулась дверь, и женщины остались одни.

Прошла минута безнадежной тишины, нарушаемой лишь рыданиями.

Королева первая нарушила молчание.

— Дочь моя, — сказала она, — где записка?

— Я сожгла ее, как вы мне велели, матушка.

— Не читая?

— Не читая.

— Итак, прощай последний проблеск, последняя надежда! — прошептала мадам Елизавета.

— Вы правы, тысячу раз правы, мы так страдаем!

Потом она повернулась к дочери:

— Мари, но по крайней мере, почерк вы видели?

— Да, мама, мельком.

Королева поднялась, бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, и, вынув из прически шпильку, подошла к стене, вытащила из трещины маленький сложенный кусочек бумаги и показала принцессе.

— Дочь моя, вспомните хорошенько, прежде чем отвечать, почерк на той записке был тот же, что здесь?

— Да, мама, — воскликнула Мари, — тот самый, я узнаю его!

— Слава тебе, Господи! — воскликнула королева с жаром, падая на колени. — Если он смог написать утром, значит он спасен. Господи, благодарю тебя! Такой благородный друг достоин одного из твоих чудес.

— О ком вы говорите, мама? — спросила принцесса. — Кто он, этот друг? Как его зовут, я буду молиться за него.