Шествие в пасмурный день - [46]

Но мать, должно быть, считала, что, поскольку свидание произойдет в больнице и будет непродолжительным, опасность заразиться не так уж велика. Можно, пожалуй, догадаться, о чем мечтала моя мать, затевая встречу безнадежно больной, прикованной к постели Тиё со мною, ожидавшим отправки на фронт… Встречу двух молодых людей без будущего… Матери, должно быть, казалось, что свидание это хоть на короткий миг согреет нас проблеском надежды.

Я сразу же согласился пойти в больницу. И не столько воспоминания детства влекли меня, сколько образ чахоточной героини импонировал моему тогдашнему настроению. Хотя у меня, надо сказать, не было четкого представления о том, как выглядят туберкулезные больные. По дороге в больницу я уже думал о Тиё как о своей избраннице. Ее облик совершенно стерся в моей памяти, и я дал волю фантазии: мне так хотелось, чтобы Тиё оказалась красивой.

Тиё находилась в четырехместной палате. Она лежала головой к окну, на койке, стоявшей вдоль стены, слева от двери. Как ни странно, в палате не чувствовалось уюта, привычного для женского жилья. Одна холодная больничная белизна. На подоконнике стоял цветочный горшок с распустившейся геранью. Я невольно содрогнулся: пунцовые лепестки казались обагренными кровью.

Когда мы вошли в комнату, Тиё слегка повернула голову и внимательно, изучающе оглядела нас. Мягкая линия подбородка… На бледном лице, обрамленном разметавшимися черными волосами, горели огромные, широко раскрытые глаза. Хороша! — с восхищением подумал я.

Похоже, что Тиё сразу узнала мою мать. Девушка медленно приподнялась и села в постели. Она машинально дотронулась рукой до шеи, потом провела ею по своим длинным волосам и застыла в ожидании. На ней было пестрое летнее кимоно с темно-синими цветами по белому полю. Хрупкая девичья фигурка напоминала тоненький стебелек, притихший перед порывом ветра.

Ласково заговорив с Тиё, мать подошла к ней. Девушка приветливо улыбнулась. Очевидно, за эти десять с лишним лет им все-таки довелось несколько раз повидаться. Мать сразу же представила меня:

— Это наш Тоси. Ты помнишь его? Вы частенько играли вместе.

Я продолжал стоять поодаль. Меня как-то сковывала студенческая форма. Тиё безучастно посмотрела в мою сторону и тотчас же отвела взгляд, будто там никого не было.

— Я помню, — произнесла она, чуть помедлив. Слабый, едва уловимый голосок прозвучал безо всякого выражения. Тем не менее ответ Тиё тронул меня. Я слегка поклонился, но девушка даже не обратила на это внимания. Однако я нисколько не обиделся. Достаточно и того, что она помнит. Преисполненный признательности, я стал торопливо перебирать в памяти эпизоды детства, но тщетно: образ Тиё не всплывал.

В тот день я вышел из ее палаты, так и не произнеся ни слова. Мне не удалось вспомнить Тиё-девочку, но зато я обрел Тиё в ее новом облике. Она оказалась гораздо красивее, чем рисовалась мне в моих туманных грезах. Эта мягкая линия подбородка, тоненькая беспомощная фигурка, закутанная в узорчатое кимоно… Образ Тиё запал мне в сердце. Я надеялся, что память о встрече с ней послужит мне поддержкой в тот час, когда я должен буду отправиться на эту безжалостную войну.

Последнее время я, ожидая призыва в армию, хоть и старался не подавать вида, но все искал лихорадочно чего-то, что по­могло бы мне преодолеть внутренний страх и тревогу. Необходимо было какое-то противодействие, способное остановить мое нараставшее смятение. И я обрел его во встрече с Тиё и соприкосновении с ее красотой.

Я был благодарен и моей матери, и самой Тиё. Когда мы вернулись домой, я, несколько оживившись, заметил:

— А Тиё оказалась еще красивее, чем я думал. И такая кроткая, тихая. Трудно даже представить, что когда-то была озорницей.

— Это все от болезни. Ужасно жаль бедняжку… — сокрушенно вздохнула мать.

Примерно через месяц я собрался навестить Тиё один. Сказав о своем намерении матери, я прихватил с собой пакетик молочных карамелек «Моринага»,[36] которые нам выдали в пайке. Стоял жаркий июньский день, но я все-таки облачился в студенческую форму. Пакет с конфетами был засунут в карман.

Я уже знал расположение палаты, поэтому, не заходя в дежурку, направился прямо к Тиё. Время было послеполуденное, и в коридоре я не встретил ни души. В больнице царила полная тишина: очевидно, все погрузилось в послеобеденный сон. Стараясь ступать как можно тише, я подошел к палате и, переведя дыхание, легонько постучал.

Ответа не последовало, и мне пришлось открыть дверь и войти в палату без разрешения. Я действительно попал в час отдыха: все четыре женщины молча лежали на своих кроватях. Смущенный этой тишиной, я застыл возле двери. Как и все остальные, Тиё неподвижно лежала на спине и, очевидно, не замечала меня. Она была укрыта тонким одеялом, из-под которого выглядывали ступни ног. Поверх одеяла было наброшено белое покрывало. Кровать, простыня, наволочка, лицо девушки, покрывало, ступни ног, больничная стена — все было белого цвета.

Эта сплошная белизна создавала впечатление не столько чистоты, сколько леденящей безжизненности. В ней было даже что-то гнетущее. Я стоял, не в силах сделать и шага, но вот меня заметила женщина средних лет, лежавшая рядом с Тиё. Она что-то шепнула девушке, та повернула на подушке голову и тоже увидела меня. Это послужило мне как бы сигналом, и я тотчас приблизился к изголовью ее кровати.