Шествие - [6]
2
На одной из станций ленинградского метрополитена после двенадцати ночи дежурная в красной шапочке обнаружила в вагоне спящего человека.
Такие, «сонного» свойства, находки в метро — не редкость. Попытались добудиться. Открыв глаза, человек не подхватился бежать, наоборот, вел себя вяло, грустно склонял голову на грудь одного из машинистов, пришедших на помощь дежурной по станции.
Тогда решили: сильно пьяный. Позвали сержанта из пикета. Проводили обнаруженного до эскалатора. В пикете тот человек продолжал вести себя тихо, даже печально. Во всяком случае — не агрессивно. Это насторожило сержанта, который и вызвал «скорую».
В скромном, отечественного покроя пальто задержанного, а также в пиджачных карманах потертого фирменного блейзера были найдены паспорт на имя Викентия Валентиновича Мценского, полполоски окаменевшей жвачки, в паспорте — засохшая веточка горькой полыни, остро пахнущая степными просторами; в кармане измызганных джинсов ключи. Скорей всего — от квартиры.
Мценский поступил в клинику с явными признаками алкогольного бреда, предельным истощением нервной системы, отравленной кровью. Помещен был в «наркологию», из горячечного состояния выведен с трудом. Тело его после ряда процедур расслабилось, мышцы «потекли», как после каторжной работы. Человек впервые за много лет по-настоящему отдыхал. Молча, тяжко, благодарно. С наслаждением человека, воскресшего из мертвых.
На третьей неделе пребывания в клинике Мценский неожиданно улыбнулся.
На вопрос дежурного врача: «Что с вами, больной?»— Мценский ответил: «Да так… Вспомнил кое-что».
Решили: миновал кризис и улыбка у пациента хорошая, не ущербная, то есть осмысленная.
Что именно вспомнил Мценский — осталось для всех тайной. Для всех, кроме завотделением Чичко, которому Мценский не только доверился, но в дальнейшем посвятил свои клинические записки, названные несколько торжественно: «Шествие».
Приступы ласковой улыбчивости, а затем и негромкого похохатывания посещали больного без предупреждения и — где угодно: за обеденным столом, в туалете, в процедурной, в спальне и особенно отчетливо, размашисто — в прогулочном коридоре.
Засыпал Мценский по приеме успокоительного. Засыпал медленно, с превеликим трудом. Улыбка его тогда постепенно тускнела, тишала, но еще долго, как безголосый дымок из притихшего вулкана, курилась изо рта, болотными пузырьками поднималась со дна исступленной души больного.
Улыбался и похохатывал Мценский целый месяц и вдруг перестал. Затишье наступило после несложной процедуры: ему сделали промывание желудка. До клизмы чего только не применяли: и гипноз, и аутотренинг, и электрошок, не считая ванн хвойных и ванн родоновых. Выручила бабушка Аграфена, внимательная и ужасно опытная нянечка. Она подсказывала Чичко: «Третьи сутки энтот ваш хохотун на горшок не ходит». Сделали процедуру — и Мценский перестал улыбаться. Он понял, что предстоит жить дальше. Ездить по городу на трамваях, зарабатывать на хлеб, читать вывески, смотреть людям в глаза.
И тогда он признался, что валял в клинике дурака. Что он симулянт. И что улыбался он не без умысла, но как бы от щекотки, то бишь от бесполезности лечения.
А на самом-то деле улыбался он потому, что поверил в воскрешение своего организма и что теперь он знает, как ему жить дальше.
Все — и главный врач, и доктор медицинских наук Христопродавцев, и завотделением Чичко, и приглашенный из Бехтеревского института доцент-психоневролог, даже бабушка Аграфена, последняя более прочих, — были убеждены, ощупывая Мценского глазами и руками, что это и есть его величество Выздоровление. И пусть скептики продолжают настаивать на отсутствии в мире чудес. Чудес, может, и нету. Зато есть Мценский — изможденный, беззубый, грустный дядька, обладающий теплым, в иронической дымке, взглядом серых глаз, задумчивым, недоверчивых интонаций «подпольным» голосом с ехидцей, широким ртом с лошадиной, задиристой верхней губой и прочими мелочами, дарованными ему природой и собственными привычками.
В клинике Мценский, как было уже сказано, провалялся более года. Агрессивнее в условиях относительной изоляции не сделался. Печаль с его лица не сошла, однако смотрелась умиротвореннее.
По ходу сочинения записок, в самом начале этого мучительно-сладостного занятия, пациент иногда заикался о какой-то вселенской печали, мировой тоске, которую будто бы знал не понаслышке, а захватил в мир откуда-то «оттуда», с какой-то судной дороги, но распространяться об этом в клинике во всеуслышание с некоторых пор перестал, ибо смекнул: врачам необходимо угождать, лишний раз не пугать их и не разочаровывать. Иначе — залечат. И вот, наконец, комиссия…
В белой комнате клиники сидели бледные городские люди. Стены, мебель, халаты, шапочки, кожа лиц, рук — все это сливалось в один сплошной стерильно-бесцветный туман, заполнявший помещение, и только черные висячие усы председателя медкомиссии Христопродавцева, ведшего опрос пациента, выбивались из этого оптического тумана, как здравая мысль выбивается из словесной каши.
— Скажите, больной, вы по-прежнему утверждаете…
— Нет! Нет! Я уже ничего не утверждаю. Пожалуй, теперь я чаще, чем нужно, сомневаюсь.
Творчество Глеба Горбовского — явление в русской поэзии последних десятилетий.В книгу «Сижу на нарах» вошли малоизвестные широкому читателю и ранее не публиковавшиеся стихи, которые до недавнего времени (год издания книги — 1992) не могли появиться в печати.
Глеб Горбовский — известный ленинградский поэт. В последние годы он обратился к прозе. «Вокзал» — первый сборник его повестей.
В книгу включены две новые повести: «Первые проталины» — о драматическом послевоенном детстве ленинградского подростка, и «Под музыку дождя» — о молодой женщине, не идущей ради своего счастья ни на какие компромиссы.
Центральное место в сборнике повестей известного ленинградского поэта и прозаика, лауреата Государственной премии РСФСР Глеба Горбовского «Плач за окном» занимают «записки пациента», представляющие собой исповедь человека, излечившегося от алкоголизма.
Центральное место в сборнике повестей известного ленинградского поэта и прозаика, лауреата Государственной премии РСФСР Глеба Горбовского «Плач за окном» занимают «записки пациента», представляющие собой исповедь человека, излечившегося от алкоголизма.
Книга прозы Глеба Горбовского, известного ленинградского поэта, лауреата Государственной премии РСФСР, представляет собой своеобразный жанр свободного литературного эссе, автобиографических заметок, воспоминаний о встречах со многими писателями — от Николая Рубцова до Анны Ахматовой, от Иосифа Бродского до Анастасии Цветаевой.
В книгу украинского прозаика Федора Непоменко входят новые повесть и рассказы. В повести «Во всей своей полынной горечи» рассказывается о трагической судьбе колхозного объездчика Прокопа Багния. Жить среди людей, быть перед ними ответственным за каждый свой поступок — нравственный закон жизни каждого человека, и забвение его приводит к моральному распаду личности — такова главная идея повести, действие которой происходит в украинской деревне шестидесятых годов.
В повестях калининского прозаика Юрия Козлова с художественной достоверностью прослеживается судьба героев с их детства до времени суровых испытаний в годы Великой Отечественной войны, когда они, еще не переступив порога юности, добиваются призыва в армию и достойно заменяют погибших на полях сражений отцов и старших братьев. Завершает книгу повесть «Из эвенкийской тетради», герои которой — все те же недавние молодые защитники Родины — приезжают с геологической экспедицией осваивать природные богатства сибирской тайги.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В предлагаемую читателю книгу популярной эстонской писательницы Эмэ Бээкман включены три романа: «Глухие бубенцы», события которого происходят накануне освобождения Эстонии от гитлеровской оккупации, а также две антиутопии — роман «Шарманка» о нравственной требовательности в эпоху НТР и роман «Гонка», повествующий о возможных трагических последствиях бесконтрольного научно-технического прогресса в условиях буржуазной цивилизации.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.