Шестьсот лет после битвы - [31]

— А меня Вагапов Сергей. — Парень привстал, и они пожали друг другу руки. — Это все ваши вещи? — Парень осмотрел портфель, пальто, шапку. — Других нету?

— Еще не разжился, Сережа, — усмехнулся Фотиев. — Не успел. Еще разживусь!

— Это как жить будете, — осторожно заметил парень.

— Живу я скромно. В театры не хожу. На бензин мне не надо. И в карты не играю.

— Тогда разживетесь. — И парень первый раз улыбнулся. Его бледное худое лицо стало от улыбки добрым, доверчивым.

И Фотиев, отвечая на эту улыбку, вдруг почувствовал, что кончились его скитания, кончилась дорога. Он наконец доехал, остановился. Здесь его пристанище, дом. И в этом доме рядом с улыбнувшимся парнем, в этой маленькой чистой комнатке, будет ему хорошо.

— А нет ли у тебя чайника, Сережа? — Он раскрыл свой портфель, извлек из него пачку чая с индийским слоном, пачку сахара, обрезок батона. — Иду сейчас, дрожу и мечтаю. Есть же, думаю, где-нибудь в этом городе обыкновенный кипящий чайник. Где бы кипяток раздобыть?

В дверь без стука заглянуло женское большеглазое лицо. Промелькнула поправлявшая волосы рука.

— Сереня, ну иди же! — Женщина увидела постороннего, отступила. — Да ты не один…

— Сосед приехал. Сейчас вместе придем. — Сергей ловко откусил нитку, натянул рубаху. — Ну, пойдемте к брату, — пригласил он Фотиева. — Как мечтали, так и случилось. У них чайник поспел.

Они перешли в соседнюю комнату. Там был другой мир. Хозяин Михаил Вагапов — те же сильные, грязноватые, неотмываемые руки, те же серые глаза, что и у брата. Только все крепче, здоровей и мужественней. Румянец, жесткая зоркость в глазах, маленькие светлые усики над крепким ртом. Его жена Елена в широком, как балахон, домашнем платье, с белыми крупными руками, которые она то и дело складывала на дышащем большом животе, словно прикрывала, пригревала его.

В комнатке было тесно, негде ступить. Множество домашнего скарба. Уже подержанного, послужившего и только что купленного, приобретенного впрок. На стене без шкафа, упрятанные за штору, висели на распялках платья, костюмы. В углах стояли один на другом чемоданы — заменяли комод. На спинке кровати красовались только что купленные детские ползунки. И вид этой детской одежды, уже поджидавшей неродившегося ребенка, тесная комнатка, переполненная до предела не только вещами, а молодой, крепкой, сильной жизнью, готовой разорвать и раздвинуть эту тесную оболочку, — все это радостно почувствовал Фотиев и опять улыбнулся.

— Да вы не смотрите, что у нас так тесно, — смущалась хозяйка. Радовалась этой улыбке гостя, угадывала его мысли. — Нам скоро квартиру дадут. В шестнадцатиэтажном доме. Через месяц ключи раздадут.

— Проходите, садитесь. Будем знакомы. — Михаил подставлял к столу единственный стул. Сам теснился на кровати, подсаживая брата. — Лена, давай-ка нам к чаю джем. Да завари покрепче. А гостя заварку не тронь. Потом пригодится.

Фотиеву с первой минуты стало хорошо и свободно среди этих едва знакомых людей, очень молодых, очень дружных и любящих, отворивших ему свои двери, пустивших его без расспросов в свое застолье.

Пили чай. В доме не оказалось хлеба. В дело пошел батон, принесенный Фотиевым. Поделили поровну, густо мазали джемом.

— А я сегодня с замминистра разговаривал лично, — сказал старший Вагапов. — Подошел ко мне прямо у реактора и спросил, как дела, какие проблемы. Я и сказал, какие проблемы. Бывают ничего дела, а бывает хреново. Пусть начальство дает фронт работ, пустим блок к сроку. А не будет фронта — сорвем пуск. Еще про калорифер ввернул неработающий. Околеть, говорю, можно от холода.

— Так и сказал министру? — испугалась за мужа Елена. — Да тебя же начальство за эти слова заклюет!

— Во-первых, он не министр, а замминистра. Есть разница. А во-вторых, меня здесь никто заклевать не может. Меня в Афганистане душманы из засады заклевать хотели. Но я их сам заклевал. Правда, они меня клювом один раз долбанули. — Он раздвинул вырез рубахи, показывая Фотиеву сморщенный розовый рубец у ключицы, уходивший вглубь, под рубаху. — В Панджшере заработал. Есть на земле такое местечко проклятое.

Фотиев испытал мгновенную боль и растерянность. Благополучие и здоровье, наполнившие комнатку, были обманчивыми. В этом парне с крепким румянцем, с белокурыми щегольскими усиками присутствовало грозное, страшное, отмеченное рубцами и ранами, молниеносным жестоким блеском в глазах.

— Миша, не надо! — Жена, пугаясь, умоляя, одной рукой закрывала рубаху на шее у мужа, а другую прижимала к своему животу. Отвлекала его от опасных, ее напугавших слов. И было в этом что-то птичье, трогательное, беззащитное, когда птица уводит опасность от своего гнезда, навлекает ее на себя. — А я сегодня разговаривала с Костровым, с секретарем райкома. Ты с министром, а я с Костровым! Шла в магазин, поскользнулась, а он меня поддержал. Пожурил, что по льду неосторожно хожу!

— И правильно пожурил. Надо бы строже! — Муж поддался на ее уловку, отвлекся от жестоких видений. Тревожился за жену. — Я тебе говорил: одна не ходи в магазин. Все равно без меня не выберешь. В воскресенье вместе пойдем.

— Не утерпела! Охота была посмотреть. Там такая люстра красивая, с синими стеклышками. Купить бы, пока висит!