Шесть зим и одно лето - [80]

Я с трудом поднялся, шатаясь дошел до рукомойника, хотел напиться, но он был пуст, как моя голова, и так же гудел при постукивании. Дуся полулежала, опираясь на локоть, и ее тощая грудь, вывалившись из мужской майки, касалась половика.

— Точно: на понт взял! Говорила Зойка: «Давай смоемся!» — а я, дура, уши развесила!

— Вас не покормили? Или вина не хватило?

— Я чего, за водкой, что ли, шла? А жратвы у меня до Воронежа хватит.

— Тогда в чем же дело?

— В чем? — она не спеша, даже как-то задумчиво, сняла с себя майку, трусы, юбку и осталась совершенно голой, а поскольку я медлил, пояснила: — Мы с Зойкой что, хуже других? Пять лет в зоне! Мужики — только попки на вышках, а мне живого хочется. Да ты не смотри, мне ж всего двадцать годочков. Я ж не мужиками — лагерем измочаленная. А мне хочется! Один только разочек, перед самым арестом, попробовала… Ну, чего ты? Чего стоишь-то? Думаешь, больная? Да здоровая, здоровая. Ну, иди же, иди, миленький! Может, я тебя одного и ждала…

Я выскочил в палисадник, с жадностью хлебнул свежего, уже довольно холодного воздуха. Из дома, постанывая и кашляя, выходили вчерашние зэки, дрожащими пальцами свертывали цигарки, затягивались и блаженно вздыхали, подняв глаза к небу.

— Свободушка! Вот она, родимая! Слышь, художник? Свобода, говорю, матушка: что хошь делай, хошь — водку лопай, хошь — чего хошь…

Некоторые, еще не совсем проснувшись, мочились тут же, с крыльца. Серыми тенями прошмыгнули Завьялов с Тетериным, за ними Потапец. Перемахнув через забор, подобрали какую-то доску и, уцепившись за нее втроем, чинно пошли на стройку.

Я вернулся в дом, нашел в «мансарде» Счастливчика. Возле него на топчане спала девица.

— Вот уж теперь меня Уля, точно, выгонит, — сказал он, с удивлением разглядывая раскиданные на подушке женские волосы. Зажав обеими ладонями свое лицо, принялся мять его, потом спохватился и начал разглаживать… — А ведь ничего с ней не было, ей-богу! Помню, выпил и лег… А откуда она взялась, хоть убей… Да и кто она, ты не знаешь?

— Это Симка Малина, дочь надзирателя сержанта Малина.

Басов по-молодому вскочил, стал одеваться, бормоча:

— Ей-богу, ничего не было! Она же молодая, может, чиста как ангел, а я старше. И чего она тут? Слушай, проводи ее! Она, кажется, выпила лишнего.

Этого «ангела» я знал давно. Бесконвойницы женских лагпунктов подрабатывали: пробирались рано утром, до прихода бригады в оцепление, а когда пригоняли работяг, обслуживали желающих. Промышляли этим и только что освободившиеся зэчки — эти вообще ничем не рисковали. Года три назад к ним начали присоединяться жены некоторых надзирателей. Поговаривали, что мужья сами толкали их на такое дело, помогали устроиться в «заначке» на лесоповале или на стройке. В Решетах первой начала заниматься этим промыслом жена сержанта Малина — Роза. Говорили, что сержант бил ее, если приносила мало. Работая в лесоповальной бригаде, я не раз видел ее под кучей хвороста обнимающей кого-нибудь из работяг. Год назад по той же дорожке пошла ее пятнадцатилетняя дочь.

Зачерпнув ковшом воды из бачка, я напился, а остатки вылил на голову спавшей. Она вскочила, фыркнула и уставилась на меня.

— Ты что? Да ты забыл, кто ты есть? Да я ж тебя, суку… Да мы же тебя в БУРе сгноим!

— Уже не сгноите, — я зачерпнул еще и плеснул ей в физиономию. Она запустила в меня ботинком Басова.

— Ну, ты меня попомнишь! Считай себя в зоне, «архитектор»! — нашарив на полу свой лифчик, не торопилась надевать, сидела на топчане, белея в полутьме тугими грудями. — Все вы тут будете меня помнить.

— Чего вы? Ну, чего вы, ей-богу? Как взбесилась… — Басов прыгал на одной ноге, тщетно пытаясь попасть другой ногой в штанину. — И потом, не кипятком же он в тебя плеснул!

— А ты заткнись, старый козел! — Малина подбирала волосы, держа шпильки во рту, и оттого говорила невнятно. — Завел притон, бандерша? Со всего Краслага блядей собираешь. Сколько с пары берешь?

— Какой притон? Какие пары? — Счастливчику все не удавалось надеть брюки. — Ты что болтаешь, идиотка?

— Я идиотка? — точным ударом в подбородок Малина сбила Счастливчика с ног и двинулась на меня, прихватив с полки молоток. Но тут сильная женская рука выдвинулась из-за моего плеча и схватила Серафиму за волосы.

— Я те покажу, как чужих мужьев избивать, — сказала Ульяна Никитична и отбросила Малину к двери. Затем она обратила свой взор на супруга. — А ты, милок, всё порточки свои надеть не можешь? Да-ко помогу! — и влепила Счастливчику затрещину. — У, кобелина! Свежатинки захотелось? Солонина надоела? Я те покажу свежатинку! — однако последний удар был чисто символическим: носком ботинка — по мягкому месту. Затем Ульяна Никитична величественно выплыла из «мансарды».

Счастливчик поднялся с пола, надел штаны и пропел своим чудесным баритоном:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

* * *

Следующей ночью за мной пришли. Хмурый, заспанный отставной надзиратель Семен Гапич пальцем откинул крючок на двери, вошел и зажег свет.

— Чего запираетесь? Не положено. — Тут он вспомнил, что мы уже не зэки, и поправился: — Мабудь, не украдут вас…