Шесть ночей на Акрополе - [50]

В доме он зажег свечу. Лала спала. Пустой стакан стоял рядом с ней. На ее запрокинутом кверху лице было выражение уверенного спокойствия. «Лучше это, чем безумие», — подумал он и потянул простыню. Его глаза тускло блуждали по обнаженному телу, дышавшему на кровати, которую он приготовил для погребенного существа. Взгляд остановился на сильной груди. «Странно: Лала называет это „сосками“, а Бильо ни разу не произнесла этого слова». Он чувствовал головокружение. Ему показалось, что волчата находятся там, покрытые снегом. Снега становилось все больше. Он прошептал: «Бильо должна была находиться здесь. Бильо должна была дышать здесь». Он протянул руки. Взвился звук скрипки, и колени его подогнулись. Он рухнул вниз, на плиты, в топком оцепенении.

Было уже больше девяти, когда Лала проснулась. Она пошла и умылась из колодца.

— Думаю, можем уехать после полудня, — сказал Стратис.

— Да, я готова.

Он начал собирать свои вещи.

—= Вещи Саломеи я уже приготовила, — сказала Лала.

Это имя прозвучало необычным звоном. Последней вещью, которую он держал, был томик Гомера.

— Знаешь, что я читал, когда ты пришла?

Лала посмотрела на него.

— «Они миновали теченье Океана, миновали Белую Скалу, миновали врата Гелиоса и сонм сновидений…»[165]

— Кто миновал?

— Души умерших.

Он бросил книгу в чемодан.

— Я предпочел бы не оставаться здесь, — сказал он.

— Я отдохнула, Стратис. Если хочешь, пойду с тобой.

На окне зеленел базилик. Стратис вдохнул его запах, погладил его и оторвал веточку.

— Пошли, — сказал он. — Это — единственное живое, что останется здесь.

Они дошли до Сожженной Скалы, не проронив ни слова. То тут, то там на песке валялись выброшенные морем обломки дерева и корни. Стратис поднял один корень и, рассматривая его, сказал:

— Еще вчера он был в море, но солнце уже высушило его.

— Но ведь солнце жжет, — сказала Лала. — Солнце, как странно…

Она оборвала фразу и добавила:

— Прости.

— Говори, Лала, говори. Меня это не беспокоит, — сказал Стратис. — Она была здесь со мной неделю назад.

Он посмотрел на стены высокой открытой пещеры. У основания ее кое-где виднелись остатки былых костров. По стенам шли бороздами жилы, то потемневшие, то белые, словно молоко.

— Вчера душа ее пронеслась над водой, миновала Белую Скалу и теперь стучится во врата солнца…

Он почувствовал, что глаза причиняют ему боль и толкают к выходу, которого он искал, слепой, словно летучая мышь в бурном потоке лучей.

Он нагнулся, собрал корни и сухие ветви, аккуратно сложил их и водрузил на вершине веточку базилика.

— Может быть, этот листик будет ждать ее там, в сонме сновидений, куда она вот-вот явится.

Он стал искать огня. Сидя на земле, Лала спросила:

— Что ты хочешь сделать?

— Поджечь.

Судорожно, словно преследуемая кем-то, она поискала у себя в сумке и нашла коробку спичек. Стратис наклонился, чтобы взять их. Ее волосы падали низко на шею. Он погладил их. Кожа у нее была теплая. В глазах у нее отражался испуг дикого зверя. Сердце ее стучало. «Еще стучит», — подумал он.

— Что ты хочешь сделать? — снова спросила она.

Он не ответил, зажег огонь и смотрел, как зеленые листики корчатся и чернеют. Лала придвинулась очень близко к огню. Он схватил ее за волосы и оттащил.

— Брось меня в костер Бильо, чего ты ждешь?! — закричала она.

Море открывало и снова закрывало бесчисленное множество разбитых стекол. Птичка торопливо порхала перед ним. «Она вот-вот явится… Может быть, уже явилась». Память его переполнило благоухание мастикового дерева, благоухание орехового дерева и две неразрывно обнявшиеся женщины. Тогда, словно меч архангела, ударил его звук смычка, и он бросился в море.

Когда он вернулся, дерево угасло. Чуть дальше, у прожилок скалы, закрыв глаза, лежала Лала. Тело у нее было цвета светлого песка, невозмутимое, как могильный курган. Руки, прямые, симметричные, казалось, росли из русла, образованного ее телом. Стратису почудилось, что она погружается все глубже, что вскоре песок совсем поглотит ее. Осторожно, словно стараясь ничего не потревожить, он опустился и соединился с этим переходом.

Утром они прибыли в Пирей и взяли машину. Вскоре в дымке зноя, на краю проспекта Сингру показался Акрополь — безразличный объект.

— Смотри! Сегодня он выглядит, словно этикетка на мыле, — сказала Лала.

Стратис рассматривал такси, в котором они ехали. Это была очень старая модель «Ситроена», один из тех странных пережитков, которые, тем не менее, в Аттике не вызывают удивления.

— А прибыв на Саламин,

Я остался один, —

пробормотал он.

— Послушай, Стратис, — сказала Лала, — горечь вызывала у Саломеи отвращение. Хочу предложить тебе кое-что: давай отправимся вместе в путешествие. Поедем, куда только пожелаешь. Мне от тебя ничего не надо. Можешь изорвать меня в клочья, как позавчера, можешь похоронить меня, как вчера. Можешь забыть меня в каком-нибудь порту или выбросить акулам…

— К чему тебе соглашаться на все это? — остановил ее Стратис.

— Не из любви, — запротестовала Лала, словно ее обвиняли. — Поверь, не из любви. Мне нужно удержаться за что-нибудь — за что-то чужое, за что-то извне.

— За что? — спросил Стратис.

— Не знаю. Не знаю. Однако то, о чем я говорю тебе, пребывает во мне с раннего детства. Когда меня ударил ворот от колодца, все думали, что я обречена. Несколько месяцев провела я с завязанными глазами, жуткие головные боли сводили меня с ума. Знаешь, что значит видеть себя голой в густом мраке, протягивать руки и не мочь удержаться ни за что?