Шесть ночей на Акрополе - [39]

— И что же? — переспросил Нондас.

— Туз червей! — быстро проговорил Калликлис.

На лице у Нондаса появилось недоумение, а затем брезгливость.

— Какая мерзость! — сказал он.

Нондас позвал официанта, расплатился и поспешно ушел.

Калликлис снисходительно позволил ему уйти, а затем не спеша отправился бродить по улицам.

— Двое! Трое! Четырое! Ха-ха-ха! — изрек Лонгоманос.

Пальцем, который опоясывало широкое кольцо, он указал на самого себя, на Сфингу и на Лалу.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать!

Он сидел на деревянном сиденье, напоминавшем то ли кресло, то ли церковную скамью. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел Кнут.

Сфинга держала пастуший посох, Лала — сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис — книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас.

— Четырое? — переспросила Лала.

— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Лонгоманос. — Да, ты и есть четырое — дитя!

В нем чувствовались страсть и вдохновение.

— Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!..

Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик:

— Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой!

Улыбка на лице у Сфинги застыла.

— Жаль! — сказал Стратис. — Я бы предпочел Кирку.

— Однако Европе надлежит держать этот старческий посох.

Посох упал на пол. Николас поднял его.

— Да уйдет она побыстрее в свою яму! — сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. — Вы видите ее! Она широко отверзнута!

Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом.

— Извините, — сказал Николас, — но ямы мне не нравятся. Когда-то…

Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса:

— Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь?

— Это «Золотой осел», — ответил Стратис.

— Какой осел? — спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу.

— Золотой, — сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. — Золотой, из Гипаты.[134]

— Это Апулей, — добавил Стратис. — Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея.

— A! De asino aureo, — сказал Лонгоманос. — Кошмарные призраки, пьющие кровь…

Он посмотрел на Сфингу, словно стараясь что-то вспомнить:

— …Кажется, в августе… Конечно же, в августе!..

Глаза Сфинги испуганно умоляли.

— … Ужасно! Ужасно!.. При полной августовской луне!.. Уже скоро… Уже половина!.. Audax Hecate!..[135]

На мгновение Лонгоманос уставился в упор на тело Лалы, словно высматривая, откуда бы начать обнажение. Лик его был полон священного трепета и бесстыдства. Он прорычал:

— Tibi nudato pectore![136]

Латинские слова забивали ему рот, словно огромные куски пищи.

Сфинга побледнела, как воск. Лале было неприятно: она попыталась избавиться от пристального внимания к себе и помочь Сфинге.

— Тогда был другой календарь. Возможно, это был не наш август, — робко пробормотала она.

— Я не обратил внимания на месяц, — сказал Стратис. — Впрочем, не нахожу это столь ужасным. Иногда книга производит на меня впечатление джаза.

— Джаз! — сказал Лонгоманос так, словно разгрыз лесной орех. — Это еще что такое?

— Музыка американских негров или, пожалуй, их способ извлекать музыку из всего, что попадется под руку, — из чего угодно.

— И это дает пищу твоей душе? — презрительно спросил Лонгоманос.

— Я бы не говорил об этом столь выспренно, но это развлекает меня, как и Луций,[137] который извлекает колдовство из чего угодно.

— Бессмысленная роскошь!

— Возможно, роскошь бедности: каждый живет как может? — сказал Стратис.

Николас сжался на своем сиденье как только мог, словно стараясь занимать как можно меньше места. Им и заинтересовался теперь Лонгоманос.

— А Вас?! Вас что развлекает? — повелительным тоном спросил он.

Словно человек, которого заставляют выступать перед бесчисленной аудиторией, почти в состоянии каталепсии, Николас ответил:

— Извозчик, склоняющийся, словно органист, чтобы услышать стук конских подков, ударяющих об асфальт. Спекулянт, беседующий у двери биржи, подавая тебе знак взглядом или жестом, чтобы ты подтвердил его правоту. Дама, чувствующая в левой груди более тяжести, чем в правой и потому считающая, что она больна астмой. Запах ваксы на Омонии и крем горького миндаля «Афинская красота», который…

Кнут оставил карандаш и блокнот и простер руки к Лонгоманосу, который в полном изумлении выпучил глаза.

— Погоди! Погоди! — воскликнул тот. — Мы захлебнемся в этом водостоке!

— Простите, — робко ответил Николас. — Вы спросили меня…

— Стало быть, вот как Вы проводите время. Как я вижу, душа Ваша лишена великого грядущего.

Он снова взглянул на Стратиса.

— Мне кажется, весь вопрос в том, как спасти свой день от грядущего, — тихо проговорил Николас.

— Декаданс! — воскликнул Лонгоманос, словно опуская нож гильотины.

— Когда удается сосредоточиться, я читаю и Эсхила, — сказал Стратис.

— «Раззолоченный ослик», — с отвращением сказал Лонгоманос, — и Эсхил — вот противозаконная смесь нашей эпохи.

— Они случайно оказались рядом в моей библиотеке.

— Поэтому нужно сжечь библиотеки.

— Будем ли мы писать после этого лучше? — меланхолически спросил сам себя Стратис.