Шесть дней, которые потрясли мой мир - [21]

- Яичницу с луком, - выкладываю без сожаления последний секрет и не успеваю поторжествовать от её удивления, как она фыркает:

- Фу! – и морщится.

Тут же понимаю, что переборщил с деликатесами и быстренько сдаю назад.

- Но я уже отвыкаю. Даже, можно сказать, совсем отвык от лука.

Тогда она успокаивается и, выведав всё, что ей надо, и проигнорировав мои профессиональные таланты, постановляет:

- Будешь чистить картошку. Только чтобы без глазков! Ясно? Проверю.

- Бу сделано! – мирюсь с несправедливостью и низкооплачиваемой черновой работой.

А затеяли мы, оказывается, борщ с мясом и картошку жареную с колбасой жареной. Но я сразу же передумал и настоял, чтобы колбасу заменили на добытых мною куро-цыплят, иначе будущее меню выглядело благородно: борщ по-украински, птица с картофелем во фритюре и чай по-грузински. Пока чистил картошку, слюнями изошёл.

Только всё взгромоздили на электроплиту в их кухне, где я не раз подкармливался, обвык, а теперь чувствовал скованность, будто это её квартира, и я у неё впервые в гостях, как заявился - не запылился под дождём – мой приятель с дежурной трёхлитровкой пива. Шёл уже двенадцатый час.

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, - чёрт бы тебя побрал вместе с твоим пивом.

А она – само благодушие.

- Заходите, - журчит, - обедать с нами будете.

Ему бы, идиоту, отказаться, а он, ошалев от непривычной доброжелательности, протягивает ей вместо меня банку и мямлит:

- Вот, пиво принёс.

- И хорошо, - хвалит она, вгоняя пивоноса в краску. – Мы его пока в холодильник спрячем. Идите, пока варится-жарится, в комнату.

И идёт первой, он – за ней, я – следом. Дал ему тычка в бок, хоть душу отвёл. А он лыбится, оборачиваясь, что лещ занюханный, ни приличия, ни совести, а ещё руководитель советского предприятия. Даже стыдно за него. По-дружески помогаю всё же выйти из неприятного положения.

- Тебе, - говорю строго, - наверное, нельзя и на минуту оставлять ответственное производство?

А он, щучонок паршивый, расквасился совсем, будто в одиночку уже выжрал трёхлитровку, противоречит, словно ему и на самом деле рады.

- Не, сегодня у нас климатический простой.

- Так и валил бы в коллектив, - грублю в открытую, - рассказал бы о безысходном положении трудящихся Эфиопии и о задачах, поставленных последним съездом женщин.

Бесполезно! Заклинило его здесь, бесстыжесть свою снова выказывает

- Я им с утра ещё на два литра в счёт прогрессивки отпустил и ушёл пораньше, чтобы разбежались. Теперь уж точно никого, кроме сторожихи, нет.

- Стараешься, стараешься, - говорю в сердцах в пространство, - чтобы скорее вступить в коммунизм, а такие вот только и делают, что тормозят наше стремительное движение.

Наконец-то, его проняло, отвечает:

- Я ж не знал, что ты не один. Думал – спишь.

Машу рукой в сердцах, прощая стечение обстоятельств, но тонус падает, несмотря на умопомрачающие и желудкоспазмосжимающие запахи из кухни. Смирившись, жду близкого обеда, потеряв целых полдня и надеясь, что после него приятель отвалит, и мы останемся вдвоём. А пока треплемся обо всём и ни о чём толком.

Тётка с мужем ахали и охали, нахваливая обед, она кивала на меня, как на шефа, а они в ответ обещали похлопотать о моей реабилитации у жены, скромно намякивая, чтобы я не забывался с племянницей, не разевал рот на чужой каравай. Пошамав, немного побалакали с соседом о нашем жестяном производстве, которое, как ни странно, нисколько не потеряло от отсутствия моего присутствия, подышали утихающим дождичком на крыльце-веранде, и трудяги, стесняясь своего главного инженера, вовремя заспешили на посудное предприятие. А мы снова остались втроём. Приятель сделал было робкую попытку смыться, но она остановила:

- Не уходи, - говорит. – Посидим, поболтаем.

И на меня, вражина, не смотрит, знает, что мне не по нутру. И тот, паршивец, нет, чтобы по-мужски настоять на своём, отказаться, улыбается, стервоза, тоже на меня не глядит, будто они в сговоре, идёт уже как свой в комнату и садится в кресло, взяв с него книгу.

- Во! – выпаливает шизофренически, словно впервые увидел печатную продукцию. – Ремарк, «Три товарища».

Как только я усёк в его руках книгу и услышал идиотский восторг, сразу понял: теперь не уйдёт и до ночи. Потому что, в отличие от меня, меломана, был заядлым книгоманом. У нас, правда, многие ими были, затрачивая потом и кровью заработанные рубли на тома, подбирая их по размерам и цвету корешков, чтобы красиво стояли незахватанными в стенках и чтобы на них золотом были вытиснены фамилии известных классиков. Приятель же мой, словно пришибленный полным собранием сочинений незабвенного Л.Н.Толстого, собирал только те книги, о которых много говорили в обществе, по телику и по радио и писали в журналах, которые он регулярно пролистывал в городской библиотеке и даже читал там. Ладно бы ещё свихнулся в одиночку, так нет, он на каждой рыбалке зудел о почерпнутом и даже вынуждал кое-что осилить и меня.

- Нравится? – спрашивает он с сияющими зыркалами.

- Это же – Ремарк! – восклицает она, будто припечатывает наш авторитетный во всём мире пятиконечный знак качества, словно он и не подозревает, какую драгоценность держит в своих цементных заскорузлых лапах.