Шесть дней, которые потрясли мой мир - [10]

Она и на самом деле после удачной поклёвки и храброго поведения в катастрофе стала для меня родной и очень-очень близкой. Чувствую, что мы бы с ней срыбачились и на реке, и на суше. Но пока надо как-то с сомом договариваться. Если сорвётся, вся наша зыбкая симпатия, зародившаяся на азарте, разом рухнет. Не простит она мне проигрыша.

- Давай, - прошу, натужась в упоре, - подгребай руками ко мне и не шуми в воде.

- Ещё чего! – озорничает, возмущаясь и отказывая в помощи утопающему, и подгребает плавными движениями рук. – Ты-то вместо меня удочку свою спасал. Тони теперь в наказание. Да простит мне твоя любимая жена мой праведный суд, - издевается. – Слушай, а если дёрнет как следует и уйдёт вглубь, ты тоже за ней?

- Ага, - мужественно подтверждаю дурную перспективу, - другого выхода  у приговорённого всё равно нет, - треплюсь и я, а оба мы думаем только об одном: кто на леске. Если вытащим, загадываю, если он уступит себя, свяжется наша дружба в один неразрывный узел, а там – и ещё во что-нибудь получше.

Не повезло сому. Нельзя ему выжить. Но и не он – главное, а главное то, что мы вместе в одном азартном деле, дополняем друг друга и повязаны одной целью. Один я, может быть, и не выдержал бы изнурительного холодного и мокрого противостояния, сдался бы и отдал сому его жизнь с памятным крючком-амулетом, а сейчас извини, усатик, не могу, не имею права, не мой ты, а наш и заклан в жертву нашей дружбе.

Подплыла моя спасительница на лодке. Осторожно, цепляясь за борт, сунул удилище рукояткой под сиденье, она тут же придавила обеими ногами, и сам, наконец-то, выскользнул через корму из воды, промокший и продрогший до костей, до которых при моей тощей комплекции было совсем недалеко. Дрожу, но тут же хватаюсь за удилище и приказываю уже подсохшей и повеселевшей команде:

- Греби так же к берегу.

- Слушаюсь, - отвечает беспрекословно, поскольку на судно вернулся не кто-нибудь, а капитан, с ним шутки плохи, от него зависит быть или не быть улову, и направляет лодку к береговой прогалине между пышным ивняком у входа в канал.

Всем известно, что канал – это, когда одна живая вода соединяется с другой живой водой, а наш – тупиковый, сорный и дохлый. С другой стороны излучины реки прокопали такой же.

Когда наша необъятная и самосокрушающая страна, раздираемая неуёмной внутренней силой, принялась поворачивать реки, соединять их где попало и перегораживать, затопляя всё живое и созидая мертвеющие моря, наши городские власти, осоловев от безделья и скуки и страдая от незаслуженно проходящей мимо славы, решили тоже внести свою лепту в переустройство неправильно развивающейся природы, а заодно и поправить свои гражданские достижения, ухватив ненароком какую-нибудь хотя бы маленькую медальку с общего блюда наград для строителей близкого коммунизма. Долго-долго всем скопом – горкомом, горисполкомом и передовым горобществом – думали-гадали, чем бы поразить областные, а лучше бы и республиканские власти, чтобы о нас вспомнили, заговорили и отметили. Никто, в общем-то, и не помышлял о меркантильном, просто на самом деле надоело плесневеть в стороне от прокладываемой дороги в светлое будущее, захотелось тоже влиться в главную струю, встряхнуть себя и город.

И удалось. Нашёлся и идеолог. Им оказался наш местный председатель географического общества при краеведческом музее и по совместительству – председатель любителей и защитников природы. Он предложил то, что точно укладывалось в общие рамки всенародного движения: соединить реку  у излучин каналом и, тем самым, что самое главное и масштабное, - выпрямить её русло. В области идею осторожно поддержали, оставляя резерв для того, чтобы при благоприятном исходе проплыть по каналу во главе, а если придётся утонуть в утопии, то последними и с наименьшими потерями. Даже помогли, мобилизовав весь идеологический отдел обкома, благо посевная закончилась, партийные заклинания не понадобятся – осталось уповать только на погоду и природу, и выделили из резерва два бульдозера и два скрепера, застывшие на обновляемой дороге к нашему городу из-за отсутствия щебня, песка, гравия, солярки и денег. Главным же образом предложили опереться на неиссякаемый энтузиазм масс, который и есть главная и всепобеждающая сила всех строек коммунизма.

Первыми энтузиазма не выдержали строймашины и встали по обеим начатым веткам канала, рассыпав гусеницы и отдав колхозным механизаторам всё ценное, что в них было. Железные остовы их до сих пор стоят памятниками у пересохших и обвалившихся траншей. Затем стала манкировать говённая, по меткому выражению вождя пролетариата, интеллигенция, ссылаясь на несовместимые с её устремлениями и предназначением кровавые мозоли. Потом иссяк поток молодых строителей коммунизма, отлынивающих от созидания своего светлого будущего на каникулах, в тур- и пионерлагерях, а то и просто на неукрощённой речке. Дольше всех держались работяги, которым всё равно где не работать, лишь бы платили, а на канале удобнее и вольготнее корешиться не только по трое, но и побольше, к тому же на законных основаниях – какой же энтузиазм без подогрева. Не помогло ударной стройке даже то, что по мере продолжения искусственной водной артерии, её глубину в плановом порядке всё уменьшали и уменьшали, справедливо полагая, что главное – соединить воду, отметить победу, а дорыть можно будет и потом.