Шептуны - [6]

И она легла рядом со мной.

По ее дыханию я определил, что Анна лежит ко мне спиной. От ее тела исходило душистое тепло. С адским терпением я ждал, пока она не заснет покрепче. Наконец я убедился, что Анна спит.

Вот тогда-то я и схватил ее.

Она вскрикнула лишь один раз — когда мои руки сомкнулись на ее прелестной шее. Глаза Анны распахнулись, блеснув в темноте белками. Она непонимающе воззрилась на меня и прошептала мое имя, а я уже рвал на ней пижаму.

Вытащив Анну из постели, я подхватил ее на руки и поволок вон из спальни, оставив на полу жалкие клочья — все, что осталось от ее пижамы. Если я и поцеловал ее в губы, если и притиснул к себе в жадном порыве, то не из любви, нет, не из любви, потому что к тому моменту я уже смеялся — утробным, хриплым смехом, больше похожим на рычание; он рвался из самой глубины моего существа и даже отдаленно не напоминал человеческий голос.

— Они требуют тебя! — прорычал я.

Я понес ее вниз по темной лестнице в темный холл, и старый дом ожил: теперь его стены дрожали от воя, эхом отдававшегося под потолком, — воя, гнавшего меня к цели. Я понес ее дальше, вниз, вниз, вниз по скрипучей деревянной лестнице. В подвал.

И вдруг я услышал голоса и тяжелые шаги. Кто-то поднимался на крыльцо.

Я остановился и ощерился. Потом сгрузил свою обмякшую безвольную ношу прямо на пол, прокрался через гостиную, бочком подошел к окну, присел на корточки и снизу осторожно посмотрел, что происходит снаружи.

Вокруг дома собралась целая толпа, и каждый был вооружен чем только возможно — всем, что могло сойти за оружие. Толпу возглавляли мать девочки, которую я запер в подвале, и доктор Эверетт Дигби, знавший об этом доме больше, чем он утверждал.

Дигби заколотил в дверь кулаками и закричал:

— Откройте! Впустите нас немедленно!

Остальные подбирались все ближе. Я видел их лица — мрачные, угрюмые и бледные в неверном, скачущем свете фонарей.

— Откройте дверь, или мы ее выломаем!

Я скользнул прочь от окна. На секунду мне пришла в голову дикая мысль: распахнуть дверь и выйти к толпе, но зверь, зародившийся внутри меня, испугался. И все же… все же… возможно, у меня есть еще время дать им отпор. Если я успею спуститься в подвал…

Дрожа от страха, я отступил в холл. Там прямо на полу лежала моя жена — к счастью, она была без сознания и не ведала о моих намерениях. Обмякшее, безвольное нагое тело, такое белое на голом темном полу. В моем мозгу бился многоголосый вой, понукал, требовал, звал. Я склонился над Анной, чтобы вновь подхватить ее на руки и уволочь в подвал, но не успел.

Толпа навалилась на дверь, та с треском проломилась вовнутрь. Я присел на четвереньки и ощерился, из груди у меня рванулся низкий угрожающий рык, точь-в-точь как у загнанного хищника, которого к тому же отрывают от добычи. Я уставился на своих преследователей. Я отчетливо видел суровое лицо доктора Дигби, на котором читался мой приговор, и пылающее ненавистью — миссис Каллистер. Но это продолжалось лишь миг-другой, а потом сухо треснул винтовочный выстрел. Пуля ударила в дверь подвала — брызнули щепки. Я бросил Анну на пол, повернулся и обратился в бегство.

Виляя, петляя, как животное, уходящее от охотников, я промчался через кухню, распахнул дверь черного хода и кинулся вон из дома, во мрак. Ночная тьма поглотила меня.

Я пронесся через двор и ринулся в непроглядную темноту леса — в единственное возможное убежище. Лучи фонариков, лихорадочно шарившие вокруг, скользнули по моей спине, но преследователи меня не заметили.

Углубившись в лес, я упал на землю без сил и, приглушенно рыча, стал наблюдать, что будет дальше.

Жители деревни никогда не забудут эту ночь. Из местной больницы примчалась «скорая», люди в белых халатах на носилках вынесли из дома кого-то, кого я не разглядел, но отчаянно надеялся, что это Анна и что ее жизнь спасут. «Скорая» укатила. Преследователи с фонариками рыскали по всему дому и по окрестностям — это шла охота на меня, а я затаился в подлеске. Огоньки фонарей плясали в темноте, точно светляки. Ветер доносил до меня голоса преследователей — и разъяренные, и испуганные, а под брюхом у меня в земле отдавался тяжелый топот их ног. Порой они с треском и хрустом ломились через лес буквально в двух шагах от меня, но я вжимался в землю и замирал, и они меня не видели.

Я ждал. Ведь когда-нибудь им надоест и они прекратят охоту. Тогда я вернусь в дом.

Но я ошибся. Они отрезали мне все пути к отступлению: когда стало светать, над домом затанцевало пламя, заслонившее первые лучи утреннего солнца. Черный дым повалил в небо, и огонь принялся резво пожирать тот дом, где мы с Анной хотели провести медовый месяц, но не успели.

Я подобрался поближе — насколько смел, — проклиная жадные языки пламени и сумрачных охотников, неподвижно наблюдавших, как горит и рушится дом. Я проклял и грузовик, подъехавший к дому позже, когда от дома остались лишь обугленные черные развалины. Молча проклинал я рабочих, которые замешивали цемент, чтобы намертво запечатать люк цистерны в подвале.

Когда пепелище опустело, я уполз обратно в чащу леса, кляня свою судьбу. Ибо я понял, что в подвале этого дома таился проход в иной мир, тот, в который призывали меня голоса шептунов, куда манил волчий вой, — в мир, куда я теперь не смогу попасть, осужденный остаться здесь. Я стал таким же исчадием потустороннего мира оборотней, мира зла и насилия, каким стал когда-то отец бедняжки Сюзи Каллистер.