Шепот - [9]

Малышка тоже хотела приветствовать пришельца вслед за матерью, но еще не умела выговаривать все звуки, поэтому у нее вышло не «Яремку», а просто «Лемку», что тоже, собственно, было довольно близко к истине, ибо Ярема когда-то считал себя лемком¹, потом, стремясь к европеизации, отрекся от национальности, потом считал себя украинцем и стоял теперь на этом нерушимо твердо [¹ Лемками называют себя украинцы, живущие преимущественно в Бескидах]. Но не об этом думал он теперь, а о том желтом льве на четырехугольной плитке. От этого льва отправился он тогда в ночь. Сидел, смотрел на него. Так же, как и сейчас, полыхало в печке. Муж Марии внес со двора охапку сосновых дров, бросил их под печь, осторожно положил топор, чтобы отошел с мороза, опять молча вышел управиться со скотом.

Игнатий Лойола, преподобный святой отец всех иезуитов, советовал для усовершенствования послушания, если велит начальник, год поливать сухой колышек, воткнутый в землю, или же толкать гору, или бросаться в глубокое озеро, не умея плавать, или идти с голыми руками на львицу. «Хорошо хоть не на льва», - пришла тогда в голову Яремы неясная мысль. Он еще взглянул на льва и встал: «Пойду уже». Сестра вскрикнула: «Хоть поужинай!» Он стоял недвижно. «Благословенна будь…»

Тогда сестра схватила топор, принесенный мужем, как-то странно взмахнула им, Ярема даже отшатнулся. Вот так тот лев должен был прыгнуть на беззаботного стрелка.

Глаза у сестры (такие же ореховые, как у брата, только брови над ними не хмурились, а разлетались высоко и легко) были полны отчаяния и словно бы страха.

Не говоря ни слова, она выскочила во двор. Сквозь неприкрытые, внутреннюю и наружную, двери Ярема слышал глухие удары топора. Ничего не мог понять. Испуг сковал его большое молодое тело. Страх начался у него еще тогда, как резануло его по глазам этим желтым кафельным львом, а теперь он достигал своих мрачнейших высот. Сестра вбежала в хату. Лицо все в слезах. Сорвала с жерди самый красивый праздничный платок, разостлала на столе одной рукой, а другой выложила на пеструю ткань три твердых комка мерзлой земли. «Яремочка, родной… эту землю нашу… возьми с собой… в дальние края… Яремочка…»

Его душа оттаяла от холодного страха, скептическая усмешка поползла на сочные губы, но будущий священник подавил усмешку, припрятал ее в искривленных будто бы от плача губах, степенно взял пестрый узелок, поцеловал, укладывая за пазуху.

На пороге еще раз оглянулся, бросил взгляд на льва. Тот все так же стоял на бандуристом цветке и поджидал глупенького стрелка. «Благословен пусть будет этот дом», - сказал Ярема.

Зятя Ивана не видел да и не стремился видеть. Почему-то невзлюбил его с первого знакомства. Иван был белорус, синеокий, белочубый, с кротким лицом, какой-то чужой в этом суровом горном крае, среди яркогубых, огненнооких Яреминых земляков. Он прибился в горы невесть откуда и зачем, сразу же получил целое лесничество, кто-то там считал его немалым специалистом. В местечке он приметил Марию, которая тогда, благодаря благотворительности богатых дядьен, училась в финансовой школе пана Генсьорика. И вот уже Ярема имел зятя, и хлопцы в школе подтрунивали над ним, а учитель церковного пения, которого они дразнили Божком, назвал Марию блудницей вавилонской за то, что она связалась с чужим пришельцем. Ярема ненавидел Божка, но после его беспощадных слов про сестру возненавидел зятя Ивана, считал его виновником всего плохого, что могут теперь говорить про Марию люди добрые и злые.

Он шел тогда через двор, шел, чтобы больше сюда не возвращаться. Мороз ударил ему в нагретое лицо, словно припечатал холодной каменной плитой, неприятно холодил за пазухой узелок с нарубленными сестрой комками родной земли. Только теперь наконец насмешливая улыбка выползла на Яремины губы. Родная земля! Эта тощая серая земля, из которой тянулись кверху только сучковатые колючие деревья да твердые жесткие травы. Что она дала ему и что могла дать? Ничего и ничего. А та далекая земля, к которой он теперь держал путь, святая земля под библейскими оливами, обещала ему наивысшую власть над человеческими душами. Он станет уже не каким-то мелким подпанком - его доменом будет святость, которая поднимет его над миром, недостижимо и неприкосновенно.

Ярема засунул руку за пазуху, достал узелок, быстро развернул его, придерживая платок за кончик, взмахнул им над снегом. Черные ломти земли мягко упали в снег, безмолвность ночи ничем не нарушилась. Вдруг из-за плечей Яремы прозвучал ласковый голос Ивана: «Братик, ты вот потерял…» «Ничего я не терял!»- крикнул гневно Ярема и побежал прочь от усадьбы, помчался, как молодой жеребенок, испуганно размахивая руками, уронил платок сестры, но не наклонился за ним.

Платок медленно разостлался на белом снегу, черный платок с красными гуцульскими цветами. Иван тихо подошел, постоял, прислушиваясь к тяжелому топоту в темноте, потом нагнулся, бережно сложил платок, спрятал его на груди.

Ярема этого не видел. Догадался ли хоть? Когда во время войны появился у сестры уже капелланом эсэсовского батальона, ни он, ни она не вспоминали о той земле, не поминал и Иван, которого война не успела затянуть в армию, и он все так же присматривал за своими лесными владениями, готовя их к мирным временам, когда должны будут вернуться настоящие хозяева. Об этом сказал и шурину. Мария испуганно замахала на мужа руками, но пан капеллан успокоил ее одним движением брови. Был победителем и мог проявить великодушие к родственнику. Знал, что тот ненавидит его, сам ненавидел белоруса, однако мог позволить себе роскошь быть милостивым, как все победители…