Шепот - [77]

Таким было это образцовое лесничество, и все, кто там жил и работал, гордились идеальным порядком, который господствовал в нем благодаря их стараниям, их неутомимости и бдительности.

Иногда может сложиться впечатление, что человек живет несколькими воспоминаниями, разделенными годами, а то и целыми десятилетиями. Время имеет удивительную способность сжиматься, конденсируя в себе множество событий, а то и большую половину жизни, или же наоборот - начинает течь медленно, щедро захватывает в свой поток мельчайшие, незначительнейшие вещи, и все приобретает тогда неоправданную значимость, происходит смещение понятий, оценок, капризная пульсация времени становится словно бы шуткой судьбы, ты перестаешь ощущать собственную целостность, твоя жизнь разбивается на самостоятельные отрезки, в каждом из которых действует как бы другая личность, чаще всего личности эти отстоят друг от друга чрезвычайно далеко, связанные между собой только удивлением: неужели это я, и это я, и это тоже? И выходит, что мы вспоминаем один или два эпизода из собственного детства, а там возникает воспоминание из юности, потом - провал лет и, наконец, день нынешний, с его заботами, суетой, обязанностями и страстной жаждой дня завтрашнего, на который возлагаются все надежды и чаяния, от которого всякий раз ждешь чего-то необыкновенного, хотя большей частью разочаровываешься в своих ожиданиях и заранее знаешь, что поддаешься странному психическому автоматизму, заложенному в тебе природой.

Так и капитан Шепот, если бы попробовал анализировать или хотя бы перебрать в памяти все те годы, что прошли после его ранения на границе, и борьбу за жизнь в госпитале, то он вынужден был бы вновь пережить это время, которое представлялось сейчас почти бесконечным, а потому и перезабытым в основном. Было что-то из детства. Помнил отца, а еще больше страх за отца. Вспоминал ветреный пригорок, сержанта Прогнимака и скрюченные дубки. Галю Правду забыть не мог никогда, но вспоминать старался как можно реже. Искать ее не имел времени. Тогда, после госпиталя, надеялся, что она его найдет. О нем так много писали в газетах. Помещали его портрет. К его фамилии чаще всего добавлялось слово «подвиг». Она не могла не прочитать. Она даже имела право истолковать тот подвиг как совершенный во имя нее. А может, была настолько мудра, что знала: не думал о ней, когда дрался с бандитами. Как бы там ни было, а Галя не отозвалась. И учитель Правда не говорил адреса старой Шепотихе, и Миколе тоже не дал, когда он приехал на поправку домой и долгие вечера просиживал в заваленной книжками хате учителя, слушая любопытные побасенки об античном мире.

Мог уйти тогда из пограничников, но отказался. Хоть и пугала его пограничная обособленность от мира, похожая на одиночество чабана на полонинах или горного проводника, который всю жизнь сопровождает пришлых из долин альпинистов, но всякий раз хочет возвратиться в горы. Почему? Тогда жило пугливое чувство собственной ненужности везде: думалось, что только на границе твое место, только там ты сможешь что-то сделать. Так летчики, привыкшие к небу, боятся земли, боятся остаться на ней навсегда, им кажется, что на земле они погибнут из-за своей ненужности, как гибнет челн, выброшенный на берег. Но о страхе перехода в новое бытие не говорит никто - вместо этого на все лады расписывают преданность человека мечте, призванию, велению сердца.

Так что тогда он не проявил никакого мужества, пожелав остаться пограничником. Наоборот, он мог теперь признать, что поступил как слабодушный. Уже впоследствии, когда у него была возможность выбора и когда надо было во имя своей службы отречься от приятных и даже необходимых вещей, - он отрекался легко и свободно. Тогда это было мужество и твердость, но они носили характер будничный, никто их не замечал, да и для самого Шепота проходили эти отречения почти незаметно. К тому же, отрекаясь, он не обкрадывал себя и не обеднял, так как всегда умел находить что-то новое и не просто эквиваленты привычного счастья, а качественно иные, новые, которые обычным людям и во сне не снятся.

Закончил училище, стал офицером, обычная судьба офицера-пограничника распоряжалась так, что он оказывался то где-нибудь среди песков Средней Азии, то на Чукотке, где месяцами не снимал оленьей кухлянки, то в Закавказье. И вот через много лет вновь очутился в тех местах, откуда начиналась его пограничная служба, чуть ли не на той самой заставе, перед которой бился с бандеровцами.

Приехав на заставу осенью, когда краснели листья на буках, он засматривался в чистый ручеек, на резвящуюся форель, улыбчивый ходил вдоль границы, легко перебираясь со взгорья на взгорье, долго стоял у пропускного пункта на шоссе. Неужели здесь был когда-то сержант Шепот, селянский хлопец с сильными, красноватыми руками, со странной привычкой вздергивать кверху правую бровь? Правая бровь у капитана Шепота и теперь была чуть вздернута, она так и застыла навсегда после ранения, поддерживаемая умело вмонтированной под кожу платиновой дужкой, и теперь, если кто-нибудь смотрел на капитана сбоку, Шепот казался ему выше, чем был на самом деле, и открыто-приветливым благодаря красиво вскинутой густой темной брови.