Шелковая вендетта - [2]
Так было внизу, а в ничейном пространстве между верхним и нижним эшелонами общества, словно подвешенная в невесомости, пребывала гувернантка, мисс Эвертон. Я часто думала, как ей должно быть одиноко. Она питалась отдельно от остальных, в своей комнате, еду ей доставляла одна из горничных. Няня, разумеется, тоже ела в своей собственной комнате, примыкающей к детской; там у нее была маленькая спиртовка, на которой она иногда готовила, если ей не нравилось то, что приносили из кухни; и сколько я себя помню, в камине у нее всегда горел огонь, а на каминной полке подогревался чайник, заваривший за свою службу бессчетное количество чашек чаю.
Я часто думала о мисс Эвертон, особенно после того, как осознала, что нахожусь в таком же положении.
Джулия была старше меня всего на год, и мальчики, из которых старшим был Чарльз, казались нам очень важными и взрослыми. Филипп, как правило, не замечал нас, но Чарльз любил нас подразнить, когда у него было настроение. Джулия, с ее склонностью командовать и во всем быть первой, была вспыльчива и временами впадала в безудержную ярость. Мы с ней частенько ссорились. В таких случаях няня говорила: «Пожалуйста, мисс Джулия. Пожалуйста, Ленор. Прекратите. Это действует мне на нервы». Няня гордилась своими нервами и требовала от других, чтобы с ними считались.
Касси, самая младшая из нас, совсем не походила на остальных. До меня доходили разговоры о том, как нелегко было леди Сэланжер произвести девочку на свет и что после нее леди Сэланжер уже не могла иметь детей. Неудачные роды послужили причиной болезни Касси. Я слышала как слуги шептались о каких-то «инструментах», когда смотрели на нее, и это наводило меня на мысли об орудиях пыток времен Инквизиции. Дело в том, что у Касси правая нога была короче левой, отчего она немного прихрамывала. Она была маленькой, бледной, с тихим нежным голосом. Болезнь нисколько не озлобила ее доброе сердце. Я обожала ее, и она отвечала мне такой же горячей любовью. Мы вместе читали и шили. Что касается шитья, то тут мы с ней были мастерицами, и этим я, конечно же, обязана только своей бабушке.
Бабушка являлась самым главным человеком в моей жизни. Она была только моя – единственный человек в доме, кому я принадлежала. Мы с ней стояли особняком от остальных домочадцев. Ей нравилось, когда я обедала вместе с остальными детьми, хотя я любила обедать с ней; ей доставляло радость, что я беру уроки верховой езды, так же, как и дети хозяев дома; но особенно она хотела, чтобы я вместе с ними училась. Бабушка была для меня загадкой. Она была моей бабушкой, но не их.
Она жила на самом верху, в большой комнате с огромными окнами и стеклянной крышей, построенной специально для нее одним из Сэланжеров. Бабушке был нужен свет. В этой комнате-мастерской бабушка проводила почти все время, сидя за швейной машинкой. Помимо швейной машинки, в комнате были еще портновские манекены, казавшиеся настоящими людьми – три разновеликих женских фигуры, как правило, облаченные в необычайно красивые одеяния. Я придумала для них имена: Эммелина – для самой маленькой, леди Инглбай – для средней и герцогиня Мэлфи – для большой. Из Спитэлфилдса приходили тюки с тканями. У этих тканей были странные экзотические названия, которые я старалась запомнить. Наряду с лучшими шелками, атласом и парчой приходили люстрин, шелковые ткани «алямод», padua-soys, бархат и ducapes. Я часто сидела и слушала, как крутится колесо машинки, и наблюдала, как бабушкина нога в маленьком черном тапке нажимает на педаль.
– Передай мне вон те ножницы, ma petite[2], – говорила она. – И принеси иголки. Ах, что бы я делала без своей маленькой помощницы!
В такие минуты я чувствовала себя счастливой.
– Ты очень много работаешь, бабушка, – сказала я ей однажды.
– О, я такая счастливая женщина, – ответила она.
Она говорила на смешанном французском с английским, что делало ее речь совершенно особенной, не такой, как у всех, кого я знала. На занятиях французским мы произносили вымученные фразы вроде того, что у нас есть ручка или собака, или кошка, или спрашивали, как пройти на почту. Джулии и Касси приходилось прилагать гораздо больше усилий, чем мне: ведь я так много общалась с бабушкой, и французские слова сами собой всплывали в моей голове. Мое произношение не походило на произношение мисс Эвертон, и, по-моему, ей это было неприятно.
Бабушка продолжала:
– Я живу в этом красивом доме с моей малышкой. Я счастлива. Она счастлива. Она растет способной леди. О, это так. Именно здесь ты получишь тот багаж, который поможет тебе выжить в этом мире. Нам здесь хорошо, mon amour[3].
Мне нравилось, как она произносила топ amour. Это напоминало мне, как сильно она меня любит – больше всех на свете.
Бабушка почти никогда не присоединялась к остальным домочадцам. Это случалось только в тех случаях, когда она шила для семьи. Тогда она спускалась в гостиную, чтобы повидаться с леди Сэланжер, так как та была слишком хрупкого здоровья, чтобы карабкаться по лестнице на примерку.
