Шелихов. Русская Америка - [32]

   — Давай и я скреплю своей подписью.

Верил он, что жив Олесов, не верил ли — неведомо. Скорее же всего, так же, как и Шелихов, в людях, стоящих вокруг, веру хотел поддержать. С верой-то легче в море идти. А ватага вокруг стояла, и мужики посматривали зорко.

Примечали и как Шелихов писал старательно, и как заколебался Измайлов, и уверенность Самойлова заметили. Настороженная стояла ватага. И не приметы да бабкины сказы здесь были важны. Мужик хотя приметам и верит, но переступает их легко. Поп дорогу перешёл — худо. Баба с пустыми вёдрами повстречалась — ещё того плоше. Но от всего этого откреститься можно или же через плечо поплевать. А ежели ни того, ни другого не сделаешь — тоже ничего. Авось обойдётся. Смотрели мужички на другое: крепки ли люди, что в поход их вели? Вот что было важно для ватаги.

   — Оно, конечно, догонят, — сказал Устин и, опустив голову, камешек носком поддал.

И все разом облегчённо заговорили. Бумага на острове оставалась, скреплённая подписями. Дело немалое. Мужик русский верит бумаге. А ещё больше верит хозяину, ежели он сила. Силу же мужик тотчас чувствует, как и слабость, пусть даже и мимолётно, но всё же высказанную.

Самойлов подписался и уступил место за столом Бочарову, капитану «Симеона и Анны». Михаил Голиков сунулся к столу. Взглянул на Шелихова. Тот кивнул: давай, мол, давай! Подумал: «Не помешает».

Письмо сложили вчетверо и бережно засунули в туесок. Устин стал туесок заливать смолой, осторожно подбрасывая на ладони, бережно, как дорогое дитя.

Один из молодцев, с широко расставленными глазами и развесёлым носом на круглом рябом лиде, подхватил туесок и на вышку по перекладинам крутым махнул. Вся ватага за ним следила. Кто-то крикнул:

   — Ты там, паря, получше туесок припрячь.

Тот с высоты покивал башкой — уверены-де будьте. Не из тех, мол, я, что дело вполовину делают. И, повернувшись, в домишко влез, показав латаную задницу на портках.

На вышке, по сибирскому обычаю, оставлен был съестной припас. Мясо вяленое, мука, крупа и многое другое на случай, ежели с мореходами случилось несчастье и они без провианта остались. С особым бережением припрятаны были порох, дробь и ружьё, годное к бою. Чего только не бывает в пути, и ежели недоброе приключилось — мореход здесь помощь найдёт. От помощи такой людей немало осталось в живых. Там уж, как время пройдёт, путник несчастный выход какой ни есть, а найдёт, но на первый случай, пока он слаб и дорогой измучен, припас этот как раз ему придётся. С давних времён заведено было необходимый припас путнику несчастному на заимке, в тайге, оставлять. Так же поступали и мореходы.

Парень молодой спрыгнул с вышки. Да неловко как-то. Раскорякой сел на гальку. Ноги раскинул. А может, с намерением так-то сделал. Все засмеялись.

Лёгкое, хорошее настроение было у мужиков. Своё на острову отсидели. Вот парень и пошутил. Да оно и хорошо, когда шутник такой есть в ватаге, идущей на опасное.

   — Эх, паря, — Устин насунул картуз ему на лицо.

Тот и вовсе заходил дураком. Ладошками всплеснул:

Раз, раз, раз.

Мне бы милочку сейчас...

Свежий, сырой весенний ветер гулял над островом. Григорий Иванович повернулся к ветру лицом. Бровь у него прыгала: «Ах, радость! Ветер-то какой? Попутный!»

   — Ну, — сказал, — Бог даст, пойдём хорошо.

Через час на галиотах поставили паруса, и кораблики вышли в море.

С «Трёх Святителей» ударили из пушки. Клубом белым дым пороховой взметнулся над галиотом. Его подхватило ветром, понесло над морем.

И во второй раз пушка ударила, и в третий...

Пушечная пальба сорвала с острова бесчисленные стаи птиц, и они с криком и гоготом поднялись в небо. Вились над морем, кружили вокруг уходящих кораблей, провожая их в дальний поход. Остров, приютивший мореходов на долгую зиму, опускался в море за кормой, но птицы, не отставая, неслись за галиотами.

Попутный ветер, однако, недолго помогал флотилии. Уже на следующее утро Измайлов за волнами разглядел прозрачные, летящие облачка. Прищурил рысьи глаза, сказал ворчливо:

   — Шабаш доброму плаванью.

Усы недовольно разгрёб.

Но ничто, казалось, флотилии не угрожало. Шли в фордевинде при всех парусах, туго надутых. И флаг российский щёлкал и играл весело на корме.

Шелихов с сомнением посмотрел на облачка. Перистые, лёгкие, они, похоже было, вот-вот истают, не оставив и следа. Но Измайлов своё твердил, уткнув нос в палубу.

День только начинался, но солнышко уже хорошо пригревало. От отсыревших за ночь снастей шёл лёгкий пар. И они колебались, струились, казались паутиной серебряной, коконом одевшей галиот.

Кораблик шёл со скоростью пяти, а то и всех шести узлов, поспешая к островам Алеутским.

Ватажники под командой Самойлова прибирали судно. Драили палубу, окатывали забортной водой, красной особой глиной, для того и прихваченной на галиот, оттирали медные части до блеска. Самойлов покрикивал. Но ватажники и так работали не за страх, а за совесть, и покрикивал он больше ради порядка.

Палубу хорошо отдраить — сил немало надо положить. На добром судне палуба — как желточек. И светла, и незанозиста. Каждый сучок на ней виден, каждая жилочка древесная. Её и песочком трут, и голиком холят, а то и скребком, где надо, пройдут и опять песочком да голиком. В семи водах искупают и уж тогда только скажут: довольно, вот теперь хорошо.