Шелихов. Русская Америка - [198]

Тимофей подумал, что там, у лодей, есть ещё люди. На двух байдарах прийти на остров только три человека никак не могли.

Портянка повернул голову, оглянулся.

Шумно дыша, к нему подполз Сутулый и тоже увидел стоящих на берегу. Сказал, переводя дыхание:

   — Лебедевцы. Я того мужика, что стоит ближе к берегу, знаю. Стенька Каюмов, охотский.

Тимофей вгляделся в мужиков на берегу. Однако никого из них он не знал.

   — Точно, — повторил Сутулый, отдышавшись, — лебедевцы это. Кота промышляют. Стенька и влепил в нас пулю. Надо уходить. Побьют они нас, как пить дать, побьют. Стенька жадный до зверя.

Пока он говорил, на берегу что-то произошло. Один из стоящих спрыгнул с обрыва к морю. Оттуда крикнул неразборчивое двум оставшимся. Мужик, которого Сутулый назвал Стенькой, отвечая невидимому Тимофею человеку, махнул в сторону кустов, где затаились шелиховцы.

   — Уходить, уходить, Тимофей, надо, — заторопил Сутулый, — сейчас сюда тронут.

Тимофей и сам видел, что надо уходить. Тот, кто первую пулю влепил, со второй не задержится.

Уходили они поспешая. И это их спасло. Едва-едва они добрались до байдары, со скалы грянул выстрел. Пуля зарылась в песок чуть в стороне от прыгнувшего последним в лодью Тимофея. Портянка бросился к парусу. На счастье, ветер усилился, и байдара легко набрала скорость. В борт щёлкнула ещё пуля. Портянка резко взял в сторону, и в это мгновение его ударило выше уха...

Портянка объявился в Чиннакском заливе с разбитой головой. Рассказ Тимофея изумил не только Баранова, но и повидавшего разное на новых землях Кильсея. Слушая Портянку, Кильсей ушёл подбородком в ворот армяка и слова не сказал, только крякнул досадно.

Баранов обвёл взглядом ватажников.

Феодосий, голову избочив, глядел в огонь. Единственный его глаз был полуприкрыт тонким веком.

Кондратий постукивал ребром широкой ладони о колено и тоже молчал.

Задумался Бочаров.

   — Что молчите? — спросил Баранов. — Разбой ведь это. — И повторил убеждённо: — Разбой.

   — Оно так, — начал Кильсей, — иначе не назовёшь. Но на то Стеньке хозяин — Лебедев — волю дал. Иного быть не может.

   — Нет, — развёл руками Баранов, — не верю.

Заходил по комнате. Комната была большая, с тремя высокими окнами, из которых широко открывался Чиннакский залив. Дом был новый, Баранов в нём только поселился. Рядом стояли и другие дома, подведённые под крыши, за ними видны были башни крепостцы, иные даже с затейливыми бочками и полубочками поверху. В открытых люках башен поблескивали пушечные жерла.

   — Как такое быть может? — воскликнул Баранов.

В разговор вступил Феодосий.

   — Может, может, — сказал ворчливо и отвёл глаз от огня в очаге. — Стенька Каюмов, конечно, разбойник, но и он без хозяйского на то позволения не стал бы стрелять по байдаре. — Выпрямился на лавке.

   — Голова у Стеньки небось есть всё же, — поддержал Феодосия Кондратий, — знает он, что рано или поздно, а в Охотск возвращаться надо.

Баранов подался к Кильсею с надеждой, что он встанет на его сторону, но тот, наконец разлепив губы, согласился со старыми ватажниками.

   — Непременно, — сказал, — была на стрельбу воля хозяина. Видать, драка на Большой земле вышла. — Качнул косматой головой. — Ей-ей, драка, иного не мыслю. Там, там, в Охотске, а скорее, в Иркутске аукнулось, а мы здесь слышим отголосок.

Мудрый был старик, попал в точку. И Феодосий, блеснув кривым оком, подтвердил:

   — Верно, пиво там пили, здесь похмелье.

Кондратий, поёрзав на лавке, предложил:

   — А не собраться ли нам, да и вышибить их вон с Алеут?

Все оборотили к нему лица.

   — Они по нашим пальбу открыли, а мы обложим их, и...

Молча взглядывавший Тимофей поправил рукой кровавую тряпку на голове и прервал Кондратия:

   — Негоже это, дядя Кондратий. Негоже. Русские русских, выходит, бить будут? Нет, негоже.

И Баранов сурово сказал:

   — Дракой прав не будешь! На такое не пойдём. — Лицо его сделалось, как всегда, строгим и волевым. — Ты, Кондратий, — закончил он убеждённо, — этого не говорил, и мы такого не слышали.

В открытом очаге упало полено, взметнулись искры, отсветы огня пробежали по лицам. Пламя лизало завивающуюся бересту, окручивало жаром.

В этот раз ничего не было решено.

Весь день Баранов провёл на стройке. И хотя дел было много — только успевай, — а мысли возвращались и возвращались к утреннему разговору. Вспоминал он свои деньги купецкие. В голову шли ссоры на ярмарках, подложные бумаги, обман, обсчёт при передаче товаров. Виделись яростные глаза приказчиков, завистливые взгляды компаньонов, жадные руки. Вспомнил своё разорение — случай-то недавний, подумал: «Да, от купцов чего хочешь ждать можно». Но и возразил: «Но такое?.. По лодьям стрельбу открыть?»

В середине дня, не выдержав, управитель подошёл к Бочарову.

Капитан с мужиками — собрали из ватаги всех, кто по корабельному делу соображал, — строил байдары и малые карбасы. О больших судах пока только мечтали.

Управитель отозвал Бочарова в сторону.

   — Ты утром отмолчался, — заглянул в глаза, — а что думаешь-то?

Бочаров присел на подвернувшееся бревно, снизу вверх глянул на управителя и ответил просто:

   — Я всё больше на море, Александр Андреевич, но думаю — Кильсей прав. Без лебедевского слова не обошлось.