Шёл старый еврей по Новому Арбату... - [47]

"Русско-еврейский письмовник", Варшава, 1875 год. Для тех, кто освоил русский язык не лучшим образом, с образцами писем на разные случаи жизни.

"Дражайший батюшка! С чувством величайшей радости спешу уведомить Тебя сим, что моя любезная супруга счастливо разрешилась вчера вечером от бремени прекрасным и здоровым мальчиком…"

"Литературный сборник", Петроград, 1914 год. Патриотические вирши первых дней Первой мировой войны:

И ты, и ты‚ о, Турция больная‚ 

Забыв урок не позабытых дней‚

Мечом обломанным воинственно махая‚

Шагнула за порог бушующих страстей…

"Арифметика в картинках. Для малюток от 6–8 лет". Москва, 1923 год, "Цена = 2 фунта хлеба".

"Библиотека деревенского театра", 1927 год.

Частушечная инсценировка.

Хор крестьян – желательно вприсядку:

Есть у нас кипиратив: 

Нонче мертв, а завтра жив.

Над дверями лозунг в сажень,

За прилавком шиш посажен.

В инсценировке участвуют также телефон, радио, электромотор, трактор, аэроплан и прочие механизмы. У динамо-машины свой текст:

Я считаю обороты, 

Якорь крутится,

По обмоткам электроны

Баламутятся.

И отдельно, на полке, самое для меня утешительное: "Охота пуще неволи", букварь, 1914 год.

"Мама кормила Шуру. Шура покушала кашки и молока и пошла от стола. Утри, Шура, ротик";

"Шура открыла окно и стала шалить. Мама просила Шуру отойти от окна. Но Шура не послушалась и упала на улицу".

Выписываю из букваря:

"Он носит лапти;

наша соха хороша;

Саша принесла серп;

папаша спит, а Маша шумит…"

Ста лет не прошло, но кто называет родителя папашей, кто может похвастаться, что видел соху или лыковые лапти на ногах у прохожего, для кого серп – сельскохозяйственный инвентарь, а не эмблема "серп и молот"?

Не подивятся ли в будущем, листая наши буквари? Обучая детей на иных примерах?

"Робот спит, а Маша шумит…"

Признался однажды в великом смущении, я – инженер-конструктор от болта с гайкой, готовальни с логарифмической линейкой:

– Смотрю на простенький калькулятор, что лежит на столе, брови приподнимаю горестно. Как эта стерва японская так быстро перемножает? Как она синусы выдает, проценты с косинусами, даже не задумавшись? Впихнули в каждую коробку по крохотному головастому японцу-математику, вот он и соображает на скорости, народу на обалдение: японцы — они могут!..

Лежу ночами без сна, прислушиваюсь к дыханию за окном.

Мир дышит иначе, судорожней, что ли, как выговаривает тайну, мне недоступную.

Дыхание его – уже не мое.

Вдохи его, выдохи – не заглушить подушкой на ухе.

Открываю букварь "Охота пуще неволи", читаю себе в утешение:

"Коля хочет кушать. Мама принесла ему щи и кашу, а сама ушла. Пришли куры и стали просить у Коли каши. Пошли прочь, куры! Я сам хочу кашку кушать".

Всё удивляюсь нашей расточительности…

…никак с ней не свыкнусь.

Банки с пивом и прочими напитками, миллионы банок, творение человеческой выдумки и умения: открыли, выпили – и в помойное ведро.

Бутылки с вином, стекло удивительной формы и раскраски: откупорили, разлили – и в мусорный бак.

Упаковки всяческих лакомств, чудо полиграфического умения: надорвали, заглотали хрустящее содержимое – и в урну.

Но вот объявились нежданные гости, принесли и опорожнили бутылку коньяка, очертаний изысканных, словно талия и бедра завлекательной женщины, – рука не поднялась выбросить.

Заполняю водой доверху.

Опускаю стебель бросового растения.

Ставлю на подоконник, ближе к свету.

И вот…

И вскоре…

Прорастают на стебле усики блеклых корешков. Питают бросовое растение, не дают усохнуть, а оно робко расцвечивает листья, жилки выказывая на просвет, – мне ли не в благодарность?

По утрам встаю – юный натуралист, первым делом к растению. Взглянуть с интересом, как розовеют без опасения листья, удлиняются в воде корешки, обгоняя друг друга, кустятся, ветвятся, и вот уже борода провисает до дна, безобразная борода из блеклых нитей забивает бутылку – смотреть не хочется.

Вынимаю растение из воды, ножницами обрезаю бороду, оставляя крохотные усики, – в надежде, что снова проклюнутся корешки, радуя всяким утром.

Но они больше не прорастают, и неделю, и две; бросовое растение заскучало, обесцветились его листья, покрылись болезненным багрецом, стали усыхать по одному.

Они же не для меня старались, блеклые корешки, не для моего любования всяким утром.

Росли, множились, бородой провисали до дна, чтобы напитать листья.

И бросовое растение, радовавшее глаз, в бутылке очертаний изысканных – талия и бедра завлекательной женщины – тихо усохло.

Князь Белосельский, современник Екатерины Великой…

…говаривал: "Другие делали худое, а он худо делал хорошее".

Сидели в оркестровой яме музыканты, играли на дневных и вечерних спектаклях.

Громоздился над ними дирижер, попавший в яму по знакомству или недоразумению, что тоже возможно. Усердно махал палочкой, а музыканты играли, на него не глядя, – было незачем.

Возгордился.

Стал покрикивать, множить слова без понимания, чтобы следили за взмахами его руки.

Окружили в антракте, пригрозили:

– Не прекратишь указывать, станем играть, как дирижируешь.

И наступил мир в оркестровой яме.

Но кто высится над нами? Кто машет и машет палочкой, а мы живем, не взглядывая, ибо – отвыкли?