Шёл старый еврей по Новому Арбату... - [16]

С земли не достать.

Лохмотьями шевелится на воздушных потоках – хожу мимо, морщусь, голову отворачиваю, а он шуршит, пакостник, как насмехается надо мной.

Жизнь у полиэтилена долгая, всякому на зависть.

– Старичок, – взывает с высоты. – Всё шустришь понизу? Не пора ли в компост?..

К старости, на излете биографии, мир становится недружелюбным. Притяжение клонит к земле, проявляются коварные приступочки, прежде легко одолеваемые, о которые спотыкаешься в ущерб собственному скелету. Понижаются притолоки, словно ступаешь под своды пещеры, отчего стукаешься лбом до потрясения головного мозга, который и без того плох.

Двадцать лет прошло, двадцать два года: полетели с Тамарой в Голландию, побывали на ярмарке цветов, купили луковицу амариллиса.

– Опасается холодов, – разъяснил продавец. – Жары опасается тоже.

Стоит на балконе под хлесткими ледяными дождями, жгучим полуденным солнцем, выпускает по весне два тугих стебля, на которых раскрываются граммофончики густо-карминного окраса.

До чего он живуч, мой амариллис, – обзавидуешься!

А на кухне погуживает холодильник, который купили по приезде.

Тридцать пять лет тому назад.

Погуживает себе и погуживает, холодит и холодит, – что ему сделается, долгожителю?

Прижился в доме и металлический кувшинчик под бронзу, перемалывает перечные зерна. Проглядывает на нем эмблема немецкого пароходства – "Гамбург-Америка-линия", наш трофей с той войны.

Лет ему под сто, а он всё мелет и мелет.

С ним и хитрая вилка с пружинкой, чтобы, не трогая руками, сбрасывать на тарелку наколотые котлеты.

Тоже трофей и тоже долгожитель.

Обувь моя – не сносить. Свитера – не истрепать. Джинсы, картуз из Голландии – и говорить нечего. Отчего я не такой? Отчего мы не такие, болящие, кряхтящие, одноразового применения?..

Брат написал из Москвы:

"Живет у меня тихо-мирно старый железный ножик с деревянной ручкой из вашей кухни.

Когда проводили вас и вернулись, его хотели выбросить: такой был ржавый, неказистый, лежал в хламе на выброс. Но я его взял‚ и вот мы уже приятели. У кого собачка, а у меня ножик.

Его нормальное состояние быть ржавым, поэтому перед употреблением надо протереть‚ и чудо заключается в том, что ножик должен был уже стереться‚ уйти в ржавчину‚ но такого не произошло.

В этом что-то есть, но я еще не догадался – что..."

И через годы:

"Всё забываю спросить. У меня был ножик: такой удобный‚ всегда ржавый‚ из простого железа. Здорово резал, а потом куда-то исчез: я всё перерыл. Нож странный: сколько его ни точил‚ никак не убавлялся.

Не появился ли он у вас? От такого всякого можно ожидать..."

P.S.

Пока сочинял эти истории, скис холодильник, который купили по приезде.

Не погуживал больше, не холодил, возвышаясь мертвой громадиной, – пришлось поменять на новый.

Утешило ли это хозяина квартиры, в одноразовом его существовании?

Не сказал бы.

Я был задуман…

…существом компанейским.

Так мне теперь кажется.

Чтобы устремляться к себе подобным. В споры и откровения. В надрывы чувств и озарений. В выдох усталости и довольства конца дня.

Как этого недостает!..

Жизнь провел в одиночестве за столом. Утягивало в работу, словно в самого себя. Когда выныривал без труда, когда вытаскивали со скандалом.

Жену тоже можно понять.

– Опомнись! – взывала. – Выгляни в окно. Мир вокруг – упустишь его!

Чем же я виноват? Ну, чем? Спрашивайте с того, кто поселился в моих одеждах…

Сижу за тем же столом.

В комнате под крышей.

Смотрю в окно на высоченную раскидистую пальму перед домом, словно в Аравийской пустыне.

Со стены взирает на меня Франц Кафка – работа художника Гавриила Гликмана.

Взирает строго, испытующе, глазами огромными – в поисках фальши, зазнайства, небрежения. Словно желает вымолвить:

– Всё дело в мгновении. Оно определяет жизнь…

Мне подарили его в Москве, точнее, отделались с облегчением: не смогли жить и лукавить под неотрывным испытующим взором.

Мы с ним уживаемся. С Кафкой Гавриила Гликмана.

В крыше над головой окно. Выпуклое. Из пластика, должно быть.

Ворона усаживается на него, смотрит на меня сверху вниз. Не осуждает и не поощряет.

Я ей любопытен. Любопытен человек, который стареет изо дня в день в пыли писаний, жизнь затолкав под обложки.

– Жалко терять время, – говорю ей.

– Зачем оно тебе? – говорит она.

Ворона со мной уживается. Я уживаюсь с ней.

Она мне тоже любопытна.

Слева, со стены, смотрит вдаль, прозревая "наважденье причин", ему уготованных, – еще одно творение Гавриила Гликмана.

В тюремной полосатой робе.

На таком лице не проявиться улыбке. Улыбку уже убили, лицо пока живо.

Тоже с огромными глазами.

Надпись понизу, позднего периода – "Человек в пижаме", чтобы не придрались на таможне при выезде.

Человек этот – Осип Мандельштам, не иначе.

О, вещая моя печаль, 

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

Под его портретом глядит на меня Миша Танич.

С обложки своей книги – рубаха нараспашку.

Тоже поэт, друг незабвенный.

Поэтам не пристало считаться рангами, чваниться не пристало (о завистниках – умолчим).

Стихала к вечеру жара. 

Слетали бабочки с левкоя.

Была навеки – та игра!

Вы тоже помните такое?

На грустных проводах собрались напоследок приятели, стали выяснять, кто первым завел с нами знакомство, но друг незабвенный рассусолиться не позволил.