Шёл старый еврей по Новому Арбату... - [13]

Улетает, не позавтракав, оставляет в недоумении: неужто и меня следует остерегаться?..

По понедельникам хожу в магазин, закупаю продукты на неделю.

По вторникам приходит Аня, готовит еду из этих продуктов. Тоже на всю неделю.

Аня – полководец перед сражением.

Оглядывает поле битвы, прикидывает очередность изготовления пищи, зажигает газ во всех конфорках и не присаживается передохнуть, пока всё не завершит.

В один из дней Аня кухарничала на кухне, позвала вдруг без особого волнения:

– Феликс, у вас змея.

Она поднялась по наружной стене, заросшей цепкими растениями, проползла по балкону в комнату, укрылась за тумбой, на которой стоит телевизор.

Позвонил в городскую службу, сказал:

– Змея в доме. Что делать?..

Не успели ответить, как она выползла из-за укрытия: там, за тумбой, пыльно, должно быть, и нечего делать.

Большая, крапчатая – мы с Аней с ней справились. С помощью каминных щипцов и обуха моего топорика, который наконец пригодился.

Приехал змеелов, осмотрел ее, сказал:

– Не ядовитая. Но могла укусить.

Я расстроился: зачем убивали? Спросил:

– Две не могли заползти?

– Могли, – ответил, – но маловероятно.

Получил деньги за визит, ощутил мои сомнения, добавил в утешение:

– Если окажется вторая, приеду бесплатно.

По сей день вспоминаю ту, крапчатую, себя вспоминаю, тогдашнего. Даже в голову не пришло: убить или выпустить на балкон.

Убивать – оно проще…

Брат добавил в письме:

"Зачастил в Тимирязевский парк‚ на прудах куча уток‚ есть и утята: уж как они их выводят, под какими кустами‚ когда кругом люди и собаки‚ понять невозможно. Народ стал то ли гуманный, то ли сытый. В дни моей молодости было невозможно, чтобы на берегу лежали утки, которых легко убить и съесть".

В лесочке напротив музея…

…живут дикобразы-полуночники.

Ходят группами солидно и неспешно, покачивая иглами, как баран курдюком, подъедают во мраке растения с корешками, обгладывают кору с деревьев, не брезгуют жуками-червяками, к рассвету забираются в укрытия.

А в долине, заросшей соснами, бродят непуганые косули, вспархивают куропатки с сойками, лисички – меленькие, сероватые – суетливо перебегают тропинку, чтобы укрыться в земляной норе.

В той долине – возле моего дома – проходила некогда граница.

Между Израилем и Иорданией.

До сих пор попадаются осевшие, проросшие кустарником окопы и куски ржавой колючей проволоки.

Сосна вобрала в себя эту проволоку, облепила древесной плотью – так и живет. Щетинится светлыми иголками по весне, наращивает шишки с семенами, а проволока – да еще колючая – напоминанием в ее теле…

Подступил месяц январь, самая его середина.

Теплый покойный день после шквальных снеговых ветров.

Миндаль на склоне холма, узловатый, покореженный, бедами пригнутый к земле, обсыпало почками с красноватым обводом, а одна даже раскрылась, выказав белый пятилистник, – обещанием скорого весеннего буйства.

Тут и остальные заторопились: лепестки полушарием, один к одному, желтоватые тычинки изнутри в россыпи белоцветия, с негромким, призывным ароматом, чтобы выстоять в холодные ночи, под проливными дождями, не растеряв щедрой своей красы и моего изумления.

Стал ходить к этому дереву. Тревожиться. До дождей-холодов и после.

Вокруг голые сучья топорщатся, листва под ногой, а миндаль всё равно цветет, узловатый, покореженный, стойкий, в восторге от своего существования.

Кого благодарить за это? Неужто Дарвина с его эволюцией, сотворившей такую неповторимость?..

Рядом с моим домом, совсем рядом улица Хореш.

В переводе с иврита обозначим – Лесная улица.

Переулки-тупички расходятся от нее: Тропа жимолости и Тропа калины, Тропы мирта, дрока, полевого горошка и дикого шафрана; затаилась среди них и Тропа боярышника, мимо которой проходил не раз, но память не всколыхнулась до случая…

Первый класс купил колбас, 

Второй жарил,

Третий ел,

Четвертый в щелочку смотрел.

Как зацепилась в памяти эта немудреная детская дразнилка?

Откуда она взялась?

Не из моего же несытого детства, когда колбасы не было в помине, не было и щелочки поблизости, чтобы подглядеть хоть одним глазом, как кто-то ел эту колбасу.

Каждому человеку достается своя, самая главная война его жизни, – исключений, как видно, не бывает.

Двадцать второе июня. Воскресное утро. Дача в Томилино под Москвой.

Мы сидели на застекленной террасе, играли в лото, на пол ложились переливчатые тени, обещая теплый покойный день, речку Пехорку за лесочком, бумажный кораблик на покойной волне.

Прошел мимо мужчина, сказал: "Война". Помню столб на улице, на столбе черный громкоговоритель, оттуда доносилась речь Молотова. Дальше по жизни помню всё.

В лесочке, за дачей, выкопали "щель", покрыли сверху бревнами. Прилетали немецкие самолеты, швыряли осветительные ракеты с бомбами, а мы сидели в "щели" друг против друга, коленками в коленки, взрослые и дети, горела керосиновая лампа. Упала бомба, земля содрогнулась, лампа перевернулась и потухла; керосин вылился, но – на наше счастье – не загорелся.

Началась паника, все кинулись к выходу, меня прижали щекой к земле. По сей день это самое острое ощущение по жизни, которое не вытравить: в темноте, страхе, щекой к холодной глине, под удушливый запах керосина…