Шел снег - [76]

На последней перед Варшавой почтовой станции, где они меняли лошадей, Себастьян был свидетелем сцены личного характера, когда трудно было усомниться в искренности его величества. Пока меняли лошадей, молоденькая служанка, — как и эта, в гостинице «Англетер», — разжигала огонь в доме станционного смотрителя, чтобы приготовить еду и кофе. Отдыхая на мягком диване, император обратил внимание на легко одетую девушку и приказал Коленкуру выдать ей денег на теплую одежду. Уже в дороге, когда станция осталась далеко позади, он разоткровенничался, и позже Себастьян по памяти восстановил тот разговор: «Что бы обо мне ни думали, Коленкур, у меня тоже есть и чувства, и сердце, только это государево сердце. Если слезы какой-нибудь герцогини оставляют меня каменным, то бедствия народов удручают. Когда установится мир, когда Англия подчинится, я займусь Францией. Четыре месяца в году я буду ездить по стране, побываю в домах простых людей и на фабриках, увижу своими глазами, в каком состоянии дороги, каналы, промышленность, сельское хозяйство, напрошусь в гости к моим подданным, чтобы выслушать их. Многое предстоит сделать, но люди, если я останусь у власти еще с десяток лет, будут жить в достатке. И тогда меня будут благословлять, точно так, как ненавидят сегодня…»

В комнату вошел аббат Прадт. Его высокий широкий лоб неприятно контрастировал с маленьким подбородком, а когда он заговорил жеманным голосом, то это лишь усилило неприятное впечатление от его внешности:

— Ах, сир, вы заставили меня поволноваться, но я счастлив видеть вас в добром здравии!

— Оставьте свои комплименты, Прадт. Те, кто рекомендовал мне вас, ослы.

Коленкур подтолкнул Себастьяна к выходу, давая понять, что следует оставить разгневанного императора наедине с растерянным послом, и вышел сам, притворив за собой дверь. Затем обер-шталмейстер продиктовал письмо для Бассано, полагая, что тот все еще в Вильно, однако Себастьян не упустил ни слова из потока брани, что доносилась из соседней комнаты. И чем больше оправдывался аббат, тем больше приходил в ярость император.

— Коленкур!

Обер-шталмейстер вышел, оставив Себастьяна одного, но тотчас же вернулся и бросил на стол секретаря записку, которую тот смог украдкой прочесть: «Избавьте меня от этого олуха!» За дверью продолжались препирательства:

— Без денег, — говорил аббат, — я не в силах набрать в Великом княжестве войско.

— Мы сражаемся за интересы поляков, а что делают они?

— У них нет ни экю, сир.

— Они предпочитают стать русскими?

— Или пруссаками, сир…

Чтобы избавить императора от посетителя, Коленкур напомнил, что ужин уже подан, и спустя пару минут аббат удалился. Во время ужина император не переставал обвинять посла в Варшаве в никчемности. Он поинтересовался, прибыли ли сани с Рустамом и задал Коленкуру несколько вопросов о дальнейшем маршруте. На карте, которую обер-шталмейстер прихватил в посольстве, он стал показывать этапы:

— Сейчас мы направляемся к Кутно.

— Скажите, не в там ли находится замок графини Валевской?

— Да, сир, это там.

— Не обязывает ли нас вежливость нанести ей визит?

— Не стоит об этом думать, сир. Мы должны как можно скорее попасть в Тюильри. Да и кто нам сказал, что графиня не в Париже?

— Забудем. Вы правы. Мне не терпится увидеть императрицу и римского короля.

Император легко смирился: у Коленкура были веские аргументы. Неважно, что ему хотелось встретиться с любовницей и поцеловать сына. Коленкур продолжил:

— Далее, на пути к Дрездену, мы будем проезжать через Силезию.

— По Пруссии? Это обязательно?

— Да, сир, это самый короткий путь.

— А если нас арестуют пруссаки?

— Это будет не более, чем скверная случайность, сир.

— А что они могут с нами сделать? Потребовать выкуп?

— Может статься, и хуже.

— Убить?

— Еще хуже.

— Выдать англичанам?

— Почему бы нет, сир?

При этой мысли император, нисколько не испугавшись, разразился неудержимым хохотом, от которого у него затряслись плечи:

— Ха-ха-ха, Коленкур. Я представил себе вашу физиономию в железной клетке в Лондоне! Вас обмажут медом и отдадут мухам, ха-ха-ха!

Они вновь отправились в путь на красных санях с плохо пригнанными окнами, через которые в салон проникал ледяной воздух. Себастьян, однако, радовался, что вернулся к цивилизованной жизни. Он был сыт, переодет в новое платье и имел возможность совершать туалет. Теперь он старался не уснуть и не упустить ни слова из того, что говорил император.

— Не пройдет и трех месяцев, как у меня под ружьем будет пятьсот тысяч человек.

— Злые языки скажут, сир, что в стране станет на пятьсот тысяч вдов больше…

— Пусть говорят, господин герцог. Если бы европейцы понимали, что я действую в их интересах, мне не нужна была бы армия. Неужели вы считаете, что для меня война — забава? Неужто я не заслужил отдыха? А что до европейских правителей, то они ничего не видят дальше собственного носа. Я, опять-таки, доказал им, что хочу покончить с революциями! Они должны быть благодарны, что я остановил революционное движение. А оно угрожало их тронам. Ненавижу революцию.

— Потому что казнили короля?

— В тот злополучный день 13 вандемьера, Коленкур, я колебался. Помню, как выходил из театра Федо после мелодрамы