Шел снег - [69]

Под одеялами и меховыми накидками нельзя было отличить генерала от простого солдата, а женщину от мужчины. Люди шли пешком, сопротивляясь искушению оседлать остававшихся лошадей или занять место в экипаже: медики были категоричны: неподвижность смертельно опасна. Всем следовало идти пешком и не допускать онемения конечностей. Чтобы пар от дыхания не превращался в колючий иней, Себастьян обмотал лицо платком. Морозный воздух обжигал глаза и вызывал слезы, которые тотчас же превращались в кристаллики льда. Спрятав лицо в мех, чтобы как-то отогреть нос и щеки, барон Фен шел, держась за руку помощника. Они прошли мимо сожженного сарая, набрели на раздетые и разутые окоченевшие тела и подобрали сумку с сохранившейся в ней краюхой ржаного хлеба.

Когда у большого деревянного дома они увидели оливковую карету его величества, то поняли, что их ждет небольшой отдых. Кучер достал из-под облучка охапку сена и разделил ее поровну между четырьмя изнуренными лошадьми. Неподалеку под навесом кузнецы из числа саперов установили походный кузнечный горн и развели огонь — по ночам они перековывали лошадей. Холод был такой зверский, что даже у кузнецов замерзали руки, и они прекращали работу, чтобы отогреть их у горна.

Барон и Себастьян вошли в дом вслед за персоналом дворцового ведомства. Здесь собирались чины главного штаба. В обычной печи горел слабый огонь: дрова были сырыми, а уголь отпускался лишь для кузницы и был на строгом учете еще со Смоленска.

Три подвешенные на стене лампы едва освещали тесное помещение. Чтобы занять поменьше места, барон и Себастьян улеглись на бок рядом с сослуживцами — офицерами штаба и прислугой двора. Из-за тесноты люди прижимались друг к другу, как сельди в бочке, не имея возможности ни почесаться, ни придавить под одеждой свирепствовавших вшей. Себастьян уже настолько привык к грязи и постоянному зуду, что не обращал на них внимания, больше всего ему сейчас хотелось спать. Но едва ему удалось задремать, как душераздирающий крик заставил его открыть глаза. Он узнал тонкий голос префекта Боссе:

— Это какой-то ужас! Это просто убийство!

В темноте кто-то наступил ему на больную ногу, а префекта от самой Москвы мучила ужасная подагра. В ответ на его причитания раздался неудержимый хохот, вызванный неуместностью его упреков в подобной ситуации. Боссе сам почувствовал это и рассмеялся вместе со всеми. От смеха ранки на потрескавшихся губах Себастьяна снова разошлись и закровоточили. Минута благотворного веселья принесла долгожданный сон, на который оставалось, к сожалению, всего несколько часов.

Во сне Себастьяна Рока посещали одни и те же видения, звучали одни и те же голоса. Главное место в них занимала Орнелла. Себе он отводил благородную роль спасителя, растягивал пережитые вдвоем минуты и изменял их по своему усмотрению. Во сне он был смел. Он вновь видел себя в ложе московского театра, на сцене которого стояла Орнелла, преисполненная презрения к пошлым репликам грубых и шумных солдат. Распахнув на груди блузку, она с пренебрежением смотрит на них, ее взгляд встречается с взглядом Себастьяна, и он решительно направляется к ней, расталкивая горлопанов, опрокидывающих свечи рампы, чтобы добраться до актрисы. «А сейчас вам надо одеться», — говорит он и без всякого перехода, в соответствии с бессвязной логикой сна, набрасывает на ее плечи серебристую лису, купленную недавно за бриллианты в модном парижском магазине «У испанской королевы». «В этой шляпке вы будете бесподобны!» — с этими словами он надевает ей на голову, словно корону, маленькую шляпку, лаская при этом ее черные локоны. Затем они гуляют среди молодых лип Пале-Рояля, почему-то похожих на пучки перьев, и там встречают мадам Аврору под руку с бароном Феном. Одетая как маркитантка, директриса с бочонком водки на перевязи и во фригийском колпаке, кричит им:

— Уезжайте! Уезжайте! Огонь уже на Солянке!

— Где?

— На Солянке, на улице, где торгуют соленой рыбой, господин Себастьян, — отвечает Орнелла, немного сюсюкая.

— Не называйте меня господин.

— Уезжайте! Уезжайте! Сейчас нагрянут казаки!

Они добегают до бульвара Тампль, где их задерживает толпа зевак. Беззаботная публика смеется, когда Орнелла говорит им о казаках. Чуть дальше перед невысоким помостом собралась разношерстная публика; Себастьян и Орнелла присоединились к ней, и, содрогаясь от страха, смотрят представление Несгораемого — ярмарочного фокусника, глотающего кипящее масло, разглядывают двухголовых телят, девочку с бородой, запряженных в крохотные тележки дрессированных блох.

— Ничего не бойтесь, Орнелла, — говорит Себастьян, — эти люди легко справятся с казаками.

— Но это же монстры.

— Знаешь, мы все монстры, — печально отвечает он, оставаясь в рамках своего хорошо продуманного образа.

— Даже в Тюильри?

— Даже в окружении императора. Я поведу тебя туда на ближайший бал. Эй, ты царапаешь меня.

Реальность беспардонно вторглась в сон: по лицу Себастьяна пробежала мышь.

Колонны французов, плененных у Березины, брели в глубь России. И если они не были офицерами и не попали в плен к регулярным частям, то им оставалось только завидовать мертвым. Казаки, по своему обыкновению, сняли с них все ценное, меха и кашемир приторочили к седлам, наполнили золотом седельные кобуры. Полураздетых пленников, еле тащившихся нетвердой походкой по заснеженной земле, конвоировал отряд конников-калмыков. Офицер в высокой косматой папахе время от времени хлестал их нагайкой. Спина Орнеллы была исполосована так, что она уже не чувствовала ударов, ее ноги были сбиты и обморожены, глаза наполовину ослепли от слез, на свалявшихся от грязи волосах образовались сосульки. Ей хотелось упасть, уснуть и умереть во сне, ничего не чувствуя и не видя, но всех, кто падал, тотчас же добивали стрелами: всадники ловко выдергивали их из полных колчанов, притороченных к седлам. Захватчики не имели права на приятную смерть от холода. Они должны были жестоко поплатиться за сожжение святош города. Забавы ради калмыки колотили обессиленных пленников луками по головам.